Страница 88 из 97
Так они лежали, безмолвные, в тихой и пустой избе, пока не прибежала из школы Ганюшка.
Сбросив шубенку, девочка торопливо поднялась по приступкам и сразу осеклась, увидев тетку Татьяну. На круглом, разгоревшемся от мороза лице Ганюшки появилось выражение растерянности. Она перевела взгляд на бабаню, и та тихонько проговорила:
— А мы тебя ждем. Почитай-ка вот письмо.
Ганюшка робко вынула из конверта листок, исписанный четким почерком.
В письме обстоятельно описывалась гибель Федора Ремнева, командира танка.
В атаке, которая оказалась неудачной и «захлебнулась», враг подбил этот танк. Экипаж отстреливался до последнего патрона. Когда наши части заняли этот рубеж, трупы танкистов были извлечены из обгоревшей машины и с честью преданы земле. Всему экипажу посмертно присудили награды. Федора Ремнева наградили орденом Великой Отечественной войны I степени — тем самым орденом, который навеки должен остаться в семье воина.
Письмо кончалось обращением к самой Татьяне Ивановне Ремневой:
«Дорогая мать! Спасибо тебе за то, что сумела воспитать сына героем. Имя славного русского человека Федора Ремнева займет почетное место среди имен победителей, которых народ никогда не забудет».
Ганюшка прочитала подписи под письмом, удивленно взглянула на тетку Татьяну, потом на бабаню: «Почему они ничего не говорят? Даже страшно!» — и ни о чем не решилась спросить.
Только сейчас вспомнила она, как озабоченно шептались сегодня семиклассники. А Нина Ивановна провела в учительскую Степу, непохожего на самого себя. И Ганюшке вдруг ясно представился Федя Ремнев, веселый, чубатый, с гармонью в руках. Она даже вздрогнула: Федя обгорел в танке, Феди больше нет на свете!
Насупив брови, девочка бережно положила письмо возле Татьяны и тихонько слезла на пол.
Авдотья вытерла слезы, шепнула:
— Славу ему воздали, Феде. По отцовскому следочку пошел.
Татьяна не отозвалась, и в избе снова повисло безмолвие. Авдотья медленно повернулась. Ее уже начинала пугать мертвая неподвижность Татьяны. И ведь не обмерла, глядит сухими, страшными глазами.
Положив руку на голову Татьяне, она сдвинула платок, разобрала спутанный ряд в ее густых, темных, еще без всякой проседи волосах.
— Таня… слышишь? Таня, подружка моя золотая, скажи хоть словечко, разомкни душеньку!
Татьяна свела тонкие брови, на лбу у нее задвигались косые глубокие морщины.
— Ну, не надо, не надо… — заторопилась Авдотья, не переставая мягко поглаживать голову подруги. — Может, поплачешь…
— Если бы они были, слезы… — ответила наконец Татьяна, еле разжимая губы.
И вдруг тяжкая судорога прошла по ее телу, и она вся затряслась.
— Ну вот, ну вот, — повторяла Авдотья, прижимая к себе голову Татьяны. — В себе печаль не копи, она тебя, как ржа, изъест.
Не только слезы, но и невысказанные слова рвались у Татьяны наружу. Преодолев первые мучительные судороги рыданий, она попыталась заговорить. Это далось ей не сразу. Кусая губы, мучительно морщась, выталкивала она из себя первые бессвязные горькие слова:
— Просидела!.. Теперь бы на четвереньках, и то… далеко ли, близко ли… какой уж толк… не повидала, а? Не повидала… тетя Дуня!
Авдотья поняла: мать мучилась мыслью, что не удалось ей в последний раз повидать сына.
— В Казани он у тебя был?
— То-то: не в загранице… всего-то Казань, — с отчаянием призналась Татьяна.
— Не мучай себя, милая душа. До Казани сейчас не дойдешь, не доедешь. Не заграница, но и не ближний край. А тут хлеб убирали. Тебя совесть твоя не пустила… Может, испьешь свежей водицы? Танюшка!
Татьяна слабо отмахнулась рукой.
— Не надо… Все равно горит вот тут. — Она с силой надавила ладонью на грудь. — Водой не зальешь.
Но Ганя уже подавала полный ковш; с темного края заманчиво скатывались прозрачные капли.
Татьяна приподнялась на локте, припала к студеной воде, долго не отрывалась.
Потом вернула почти пустой ковш Ганюшке и глухо сказала:
— Думала внучат от него вынянчить… вот таких.
Ковш в руках Ганюшки вздрогнул, розовые губы задергались.
— Ты бы, дочка, к подружкам сходила, — жалея девочку, предложила Авдотья.
— Не, я за печкой буду, — ответила Ганюшка, с усилием собирая губы.
Татьяна опять легла навзничь и сама взяла, стиснула руки Авдотьи.
— Каждую ночь вижу его, Дуня. Кричит: «Мама!» От голоса просыпаюсь. Так вот в ушах и стоит: «Мама!» Больше уж не позовет…
— Не позовет, — согласилась Авдотья. — Кручинная ты моя! А ты плачь, плачь…
— Что в них, в слезах!
— Не говори: туча дождем проливается, а горе — слезами.
Но Татьяна как будто и не расслышала, она неотступно думала о своем.
— На соленых кусочках рос… нужды-то сколько… мыкано-перемыкано…
— Что там говорить: вдовье дело… — согласилась Авдотья.
— Корень был в семье… Уж и вырос, дотянулся до мужиков… а, Дуня? — вскрикнула Татьяна и опять надолго умолкла.
За печкой осторожно хрустнула страницей Ганюшка: она, должно быть, учила урок.
Татьяна лежала с закрытыми глазами. Лицо у нее горело, но морщины на лбу улеглись: она не то переутомилась и отупела, не то стала немного покойнее.
Авдотья погладила Татьяну по крутому плечу, застегнула пуговицу на кофточке, убрала прядку волос, упавшую на потный лоб. Во все эти неспешные движения она вкладывала столько мягкой ласки и участия, что Татьяна невольно поддавалась ее материнским рукам.
— Какой у тебя сын-то, Федя… Всею грудью смерть принял, по-орлиному, — тихо проговорила Авдотья и, помолчав, задумчиво прибавила: — За народное дело…
— Бабаня, как выходит, — донесся снизу, из горницы, тонкий голосок Гани, и Татьяна вздрогнула. — Гастелло сгорел в самолете, а дядя Федя Ремнев — в танке…
Девочка стояла возле печки, прижимая книжку к груди, и смотрела на обеих женщин синими вопрошающими глазами.
Авдотья ласково опустила руку на плечо Татьяны.
— Не одна ты такая, Танюшка. Сколько их, кручинных матерей, жен, детей, по всей-то нашей земле! Кто нынче беды не бедовал? Гляди, у нас в деревне и то сколько сирот… Оляша Гончарова еще слез не осушила, да сколько карабановских, с Большой улицы. У Анны вон тоже никак без вести…
— У Клюихи? — Голос Татьяны вдруг зазвенел. — Нет. Мы с Анной ни в чем не ровня. Насчет ее Прокопия слух прошел, будто он власовец. Не знаешь? Предатель Родины. Вот, значит, он как. А Федя мой, пусть он… — Татьяна крепко прикусила губы, удерживая плач, — пусть сын мой в земле лежит… а нет, тетя Дуня, разное оно бывает, материнское сиротство… И вдовство тоже… — Татьяна вскинула красивую голову, в глазах у нее блеснул огонь муки и гордости. — Федору не в спину пуля ударила. Мне за него не стыдиться, в землю не глядеть… Ремневы — они такие: и отец, и сын.
— Истинно, Танюша, — радостно согласилась Авдотья, — золотая ты моя…
Вот она какова, Татьяна Ивановна, вдова коммуниста Ремнева! Не ошибся Степан, когда выбрал в жены безродную батрачку. И в самом пышном приданом не сыщешь богатства, какое раскрылось в Татьяне — подруге, жене, матери его детей.
— Бабаня, — услышала Авдотья нетерпеливый голос Ганюшки, — бабаня, дядя Федя — герой?
— Герой, дочка.
Ганюшка вспыхнула, раскрыла рот, чтобы спросить: «Неужели это правда?» — но удержалась.
«Герой»… В первую минуту она удивилась и даже немного испугалась. Ей приходилось читать о героях, над кроватью у нее висел портрет Зои Космодемьянской, вырезанный из газеты. Но она все-таки не представляла себе, какие они есть, герои. И вдруг дядя Федя Ремнев, да просто Федор, Федя, их утевский парень, — герой?
Девочка изумленно уставилась на Татьяну: подумать только, это не просто тетка Татьяна, а мать героя!
— Сходила бы к подружкам, — негромко настойчиво повторила Авдотья.
Но Ганюшка уже одевалась, прижав подбородком книжку к груди: еще бы не пошла она сейчас к подружкам! Немедленно надо рассказать о геройстве Федора, может, еще и собрать пионерский сбор!..