Страница 34 из 51
По сил у народа для такого поворота дел чуть-чуть не хватило. Наступило равновесие: «Самодержавие уже не в силах открыто выступить против революции, — писал вождь большевиков. — Революция еще не в силах нанести решительного удара врагу. Это колебание почти уравновешенных сил неизбежно порождает растерянность власти, вызывает переходы от репрессий к уступкам…»{270}.
Действительно, царь начал бесконечные совещания со своими советниками» Как быть? Что делать? Самый опытный из царских бюрократов С. Ю. Витте предложил на выбор два варианта: или «1) облечь неограниченной диктаторской властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого-либо противодействия правительству, — хотя бы ценою массового пролития крови…» или «2) перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный»{271}.
Николаю II был по душе, конечно, первый вариант. Возник вопрос: кого же назначить диктатором? Д. Ф. Трепов «диктаторствовал» уже с И января 1905 г. и надежд не оправдал. Выбор пал на дядю царя великого князя Николая Николаевича.
«Сказать, чтобы он был умалишенный — нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слова — тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здоровый в уме — тоже нельзя; он был тронут…» — такую убийственную характеристику дал кандидату в диктаторы отлично знавший его С. Ю. Витте{272}.
Однако даже у этого «тронутого» человека все же хватило здравого смысла в условиях Всероссийской стачки отказаться от сделанного ему предложения. «…Великий князь вынимает из кармана револьвер, — вспоминал министр двора барон В. Б. Фредерикс, и говорит: ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из револьвера»{273}.
Николаю II ничего не оставалось, как действовать в соответствии со вторым вариантом, предложенным Витте.
Что же рекомендовал этот опытный и хитрый бюрократ? Доклад, поданный им царю, был ярким примером византийского лукавства. Почти каждое утверждение сопровождалось оговорками, призванными оставить лазейку для прежнего произвола и всесилия царской бюрократии. Не все современники поняли это сразу, но последующий ход событий подтвердил, что дело обстояло именно так. «Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы», — утверждал Витте, и потому неизбежно приходится обещать политические свободы. Но, многозначительно добавлял он, «само собой разумеется, что предоставление населению прав гражданской свободы должно сопутствоваться законным ограничением ее для твердого ограждения прав третьих лиц, спокойствия и безопасности государства»{274}. Итак, свободы необходимы, но… законно ограниченные для спокойствия государства!
Дума должна стать законодательной, а не законосовещательной, констатировал Витте. Однако правительство не может от нее зависеть. Иначе говоря — пусть себе Дума законодательствует, а реальная власть в стране по-прежнему остается в руках старых бюрократов. «Между выраженным с наибольшей искренностью принципом и осуществлением его в законодательных нормах, а в особенности проведением этих норм в нравы общества и приемы правительственных агентов не может не пройти некоторого времени… Сразу приуготовить страну с 135-миллионным разнородным населением и обширнейшей администрацией, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка не по силам никакому правительству», — заявлял царю Витте. Посему одним из «руководящих принципов» он предлагал сделать не немедленное уничтожение различных чрезвычайных мер управления страной (в виде военно-полевых судов, прозванных в народе «скорострельными»), а всего-навсего «стремление (выделено мной. — К. Ш.) к устранению исключительных законоположений», не полное прекращение политических репрессий и тем более не амнистию всем политическим заключенным, а «устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих (выделено мной. — К. Ш.) обществу и государству»{275}.
17 октября царь без всякого желания, уступая обстоятельствам, подписал манифест. В нем провозглашались «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», законодательная Дума и обещалось избирательное право тем классам населения, «которые ныне совсем лишены избирательных прав». Одновременно Николай II «повелел» образовать новый государственный орган — совет министров во главе с председателем для объединения деятельности министров (до этого каждый из них подчинялся непосредственно царю){276}. «Да, — писал царь своему любимцу Д. Ф. Трепову, — России даруется конституция. Не много нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное»{277}.
Подлинное значение происшедших событий точно оцепил вождь большевиков. В статье «Первая победа революции» В. И. Ленин писал: «Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал. Самодержавие вовсе еще не перестало существовать. Оно только отступило, оставив неприятелю поле сражения, отступило в чрезвычайно серьезной битве, но оно далеко еще не разбито, оно собирает еще свои силы, и революционному народу остается решить много серьезных боевых задач, чтобы довести революцию до действительной и полной победы»{278}.
Ленинская оценка нашла отражение в воззвании ЦК РСДРП «К русскому народу» (от 10 октября 1905 г.), в листовках местных большевистских партийных организаций.
По-иному отнеслись к всему происшедшему лидеры меньшевиков. Один из них — А. Парвус — писал: «Манифест 17 октября означает капитуляцию старого образа правления. С тех пор его нет. Он не существует как государственный порядок»{279}.
Либералы начинают «чернеть»
Точка зрения меньшевиков совпадала с точкой зрения либералов. Манифест прекратил споры, разделившие земских либералов всего лишь за год до этого на меньшинство и большинство. Теперь и первые из них превратились в конституционалистов «по высочайшему повелению». Либералы посчитали, что они получили все им нужное и что наступило время для прекращения заигрывания с революцией, для сговора с царизмом.
Один из ведущих теоретиков и вождей русских либералов, редактор журнала «Освобождение», П. Б. Струве, но словам своего друга и единомышленника С. Л. Франка, «сразу же, с первых дней «свобод», встал в оппозицию к русскому революционному движению, остро осознал опасность и гибельность русского политического максимализма и разнуздания злых, насильнических страстей народных масс… Он утверждал, что с введением конституционного строя, как бы несовершенен он ни был, не только должны радикально измениться методы политической борьбы, именно став открытыми и легальными, по открылась возможность положительного сотрудничества либеральных слоев общества с правительством в деле реформ»{280}.
Оценивая поведение либералов после опубликования царского манифеста, В. И. Ленин писал: «Вся либеральная буржуазия России, от Гучкова до Милюкова… повернула сейчас же после 17-го октября от демократии к Витте. И это не случайность, не измена отдельных лиц, а переход класса на соответствующую его экономическим интересам контрреволюционную позицию»{281}.
В самый разгар Всеобщей октябрьской стачки, 12–18 октября, в Москве собрался учредительный съезд конституционной демократической партии (кадетов), образовавшейся из левого крыла земцев-конституционалистов и основного ядра «Союза освобождения» (левое крыло «Союза» в кадетскую партию не вошло).