Комедия войны

Ротная касса, несколько стофранковых билетов, измятые, изорванные в клочья, валяются вокруг убитого.

— Со страху это он, что ли? — бормочет Ле-Сенешаль.

Я возвращаюсь в траншею. Камье смотрит на меня исподлобья. Он понимает, что между нами все кончено. Я чувствую, что теперь он распустится и еще наделает много бед.

Мы жрем простывшее мясо, сидя рядом с тремя турецкими трупами, уже успевшими распухнуть. Мы запиваем еду протухшей водой. О, этот запах, идущий из моей баклаги. Все в нем перемешалось: ржавая жесть, гнилая пробка, прокисшее вино и тиф.

Еще тепло. Турецкая артиллерия успокоилась и с азиатской и с европейской стороны. Лишь изредка с азиатской стороны выпускают тяжелые снаряды, но они попадают справа от нас, в ложбину.

Внезапно я замечаю, что эта ложбина угрожает нашей позиции. Я спрашиваю фельдфебеля, каково его мнение. У него нет никакого мнения.

Мы взяты на прицел, это совершенно очевидно. Что там, справа? Если турки будут сидеть спокойно, тогда всё обойдется. Но если они смекнут, в чем дело, и двинутся?

Всегда одна и та же история. Всегда находишься под угрозой обхода то с одной стороны, то с другой. А солдатам наплевать. Неужели и начальникам тоже наплевать? В конце концов это значит плевать на самих себя?! Впрочем, они правы: если бы все были так равнодушны, как они, война бы кончилась.

Однако, рискуя затянуть войну, я должен что-то сделать. Я иду вправо, в самый конец траншеи. Ле-Сенешаль тут как тут.

— Дело плохо! — говорю я ему.

— Да, только что там что-то ворочалось, на дне.

Траншея кончается откосом, а внизу ложбина.

Я отправляюсь к майору, чтобы сообщить ему о положении. Правда, без разрешения фельдфебеля, к которому после смерти лейтенанта перешло командование, я не имею права отлучаться из окопа. Но на все эти права я уже давно наплевал.

Майор — нервный, но неподвижный человек в пенсне.

Из своей канцелярии, находящейся в окопе второй линии, он не вылезет ни за что на свете.

— Мы, третья рота, оказались в опасном положении, господин майор. Я пришел сказать вам. Похоже, что они пробираются ложбиной.

— Кто вас послал?

— Лейтенант убит.

Больше он ни о чем не спрашивает.

— Если бы у вас нашлись люди! Послать бы в ложбину. Надо занять ее раньше, чем это сделают турки.

— У меня нет резервов. Подождем до утра. (Он знает, что утром будет поздно. Не полезут они так скоро в контратаку.

— Но надо воспользоваться именно ночным временем.

— У меня нет людей.

— А вторая рота!? Почему бы ей не занять ложбину? Там есть воронки от снарядов, — в них можно укрыться,

— Вторая рота была только что перебита именно в этой ложбинке.

— Мы-то не должны идти, потому что мы взяли траншею штыковым ударом. Стоило ли делать это, ведь нас теперь перебьют? Отступать нам, что ли?

— Нет, конечно, нет. Кто командует?

— Фельдфебель.

— Держаться!

Для очистки совести я сам спускаюсь в эту ложбину. Расстройство желудка оставило меня в покое. Я выполняю свой маленький замысел, и это меня забавляет.

Конечно, я передвигаюсь на четвереньках: ведь недаром я — человек XX столетия! Видно, что вторая рота, которая была здесь, получила здоровую трепку. Валяются убитые. Вот раненый. Подхожу к нему. Рана в живот. Он беспрерывно и тихо стонет.

— Убей меня... Убей меня...— просит он.

Я ничего не отвечаю ему и — что еще хуже — не решаюсь убить его.

Впереди вспыхивает огонь пулемета, но это далеко от меня.

— Убей меня, убей меня...—повторяет раненый.

Я ухожу от него подальше, чтобы не слышать его стонов.

На краю ложбины я вижу турок с пулеметом. Что я должен делать? Они уже, вероятно, добрались до середины, до нашей высоты.

Почему я должен идти вперед? Почему бы мне не плюнуть на это дело?

Но ведь мои личные интересы сливаются с интересами всей армии! Спасая свою часть, я спасаю и самого себя. Придется все делать самому. С начальниками, как и с подчиненными, приходится бороться, по крайней мере, столько же, сколько с неприятелем.

Не затягиваю ли я войну из-за своего усердия?

Но если я остановлюсь, разве все остановится?

Я не могу остановиться.

Если я не дезертир, я должен двигаться вперед.

Лежа на брюхе, я одну минутку отдаю наслаждению одиночеством. Я вспоминаю детство. Я вспоминаю пляж в Бретани. Мне страшно. Я вне себя. Я необычайно взволнован. Я так люблю спокойно думать и мечтать, а теперь все эти мысли меня раздражают. Меня волнует это маленькое происшествие — разведка, в какую я так случайно попал. Но в то же время что-то во мне наслаждается всем окружающим, все впитывает, все подбирает, как муравей... Придет зима, и этот муравей... Как я буду наслаждаться всем этим, когда оно отойдет в прошлое!

Если бы хоть удалось мало-мальски удобно расположиться. Но и шинель, и каска, и штык, и ружье — все мешает.

Как я здесь одинок и затерян! Как просто подохну я в этой ложбине! Я привык к ней, к этой войне. Я создал себе для нее особое мышление, — мышление смертника, христианина, коммунара: «Господи, в руки твои предаю дух свой». Порядочная он скотина, этот самый господь- бог! Эй, друзья! Есть ли еще они у меня, друзья? Да, два-три приятеля. Скоты! Куда они завлекли меня, на что ушла моя юность! Мне остается- только подчиняться судьбе. Даже бунт, это ведь тоже подчинение. Я чувствую себя соучастником всего, что творится в мире. Я одновременно и друг, и враг всему миру. Я воплощаю в себе все. Это не значит, что я растворяюсь в мире и обращаюсь в ничто. Я существую. Я вижу звезды. Какие все люди мерзавцы! Ладно, продвинусь все же немного вперед.

Свист снаряда. Я спешу приникнуть к земле, Разрыв. Чёрт возьми, угодило прямо в траншею, к моим ребятам. Я слышу крики, стоны. Уже вмешались и турецкие пулеметы. Пули долетают даже ко мне.

Я отчетливо вижу в ложбине, впереди меня, турецкий пулемет. Он дышит огнем. Он расположен как раз против того места, где кончается наш окоп. Так и есть, они примостятся здесь, обстреляют нас, и нам каюк. Пока пулемет бьет только вдоль ложбины. Но на рассвете они всех нас перещелкают, а потом — только подобрать останки.

Крики и стоны продолжаются. Моя разведка окончена. Я на четвереньках возвращаюсь в траншею. Приближаюсь. Я насвистываю обычный мотив. Впрочем, стрелять в меня никто не собирается. Почему? Очень просто, — едва войдя в траншею, я вижу, что в передней части никого не осталось.

Тысяча чертей! Иду дальше. Здорово однако! Весь парапет обвалился. Несколько человек наклонилось над кем-то. Это Мовье. Ему разнесло плечо и всю морду, он кончается, Дельпланк точно помещался. Он рыдает, как мать над своим ребенком. Минэ легко ранен в руку. Еще одного из наших убило.

Мои типы растеряны и взбешены. Камье угрожающе смотрит на нас из своего угла. Он раздумывает, в какую сторону бежать. Пьетро готов следовать за ним.

Минэ, поддерживая раненую руку, стоит рядом с ними.

— Надо починить парапет, — бормочет фельдфебель. — По местам!

Свист и разрывы снарядов учащаются. Теперь они удлинили прицел. Перелет.

Пулемет, стоящий против нас, стреляет с перерывами. Два наших пулемета, находящиеся слева, отвечают ему. Но пулемет в ложбине умолк. Это меня беспокоит. Я понимаю, что надо делать. Нельзя ничего ждать от майора. Надо действовать самим, надо уничтожить этот пулемет, пока не наступил рассвет. А наступит он очень скоро. Надо пойти с гранатами. Нас еще осталось немало. Нужно, чтобы пошло человек восемь или десять. Остальные пусть охраняют траншею.

Рискованно, конечно, но иначе — до зари от нас ничего не останется.

Прибегает гонец от майора. Фельдфебель взял у меня мой электрический фонарик, я читаю через его плечо: «Держать отрезок траншеи, чего бы это ни стоило. Завтра нас сменяют зуавы».

Я рассказываю фельдфебелю все. Он в ужасе. Подходит Ле-Сенешаль. Он смотрит на меня как бы с упреком, но, как всегда, он готов.

Зову Дельпланка и двух крестьян. Ладно, пойдем пятеро! Я, впрочем, не умею бросать гранаты.