Комедия войны

Время от времени нас ведут в атаку, — просто для практики. Когда выступают англичане, мы не двигаемся с места. Когда выступаем мы, англичане также сидят на месте с мечтательным видом. Неважно держат себя у нас и сенегальцы, и зуавы из запаса. Мы смотрим друг на друга вопросительно: дадут ли нам передохнуть после последних двух недель ужаса? После великого отступления 1914 г. и Шампани это был третий кошмар, пережитый мною. Он состоит из жары, жажды, разлагающихся трупов, назойливой бомбардировки и дизентерии. Это сгущенное и модернизованное повторение крымской кампании 1855 года. Мы опять хорошенько попались. И, вероятно, это не в последний раз.

Хватили мы лиха. Во взводе убито немало нормандцев. Но еще жив фельдфебель, и вернулся второй сержант, корсиканец. Бедняга отощал. У него обалделый вид.

Есть у нас еще и парижане. Мюрэ отправлен в тыл, — у него появилась какая-то подозрительная язва на икрах.

Едва мы немного успокоились в этой ложбине, вдруг — тревога. Во втором батальоне прорыв — надо немедленно идти в контратаку. Мы запихиваем мясо и картошку в вещевые мешки и выступаем.

Мы продвигаемся вперед по открытой местности, жестоко обстреливаемой из пулеметов. Идем гуськом.

У меня понос. Всю войну он преследует меня. Мы передвигаемся вперебежку, по правилам. Я пользуюсь каждой остановкой, чтобы остановиться в кустах. Я нахожусь во главе колонны. Всякий раз, когда другие ложатся, я остаюсь в сидячем положении. Взвод видит, какие особые трудности я переношу, помимо общих. Впрочем, еще двое или трое находятся в таком же положении. Несколько человек по случаю дизентерии уже эвакуированы.

Мы попадаем в ходы сообщений, которые мы сами рыли, обливаясь потом, неделю назад. Они грязны и забиты теми жуткими отбросами, которые скопляются везде, где ступила война. Коробки консервов, оторванные руки, ружья, ранцы, ящики, сломанные ноги, испражнения, головки снарядов, гранаты, тряпки и даже бумага — все валяется здесь. Надо все-таки отбить ее, эту траншею. Как мы орали третьего дня на зуавов, когда они сдали две линии.

Стоп! Турки, оказывается, успели перегородить ходы сообщения. Мы стоим у последнего поворота. Я иду к самому краю. Ребята из второго батальона говорят, что имеют пулемет, но его подбил наш же снаряд 75-го калибра. Второй батальон еще не плох, он больше испугался, чем пострадал. Удар был классический: турки кинулись в атаку тотчас же после «смены. Так делалось и в Шампани в 1915 году. Им приказано перегруппироваться на нашем левом фланге. Они идут по склону горы, по неглубокому поперечному окопу. Мы без удовольствия смотрим, как они ползком удаляются.

Мы получаем приказание сию же минуту безо всяких разговоров кинуться в атаку. Правда, 75-й и 120-й калибры здорово бьют турок.

Наши сидят в ходе сообщений, идущем перпендикулярно окопу. Им не очень хочется выйти на открытое место и в стрелковой цепи двинуться на траншею. Если судить по огню, который оттуда время от времени открывают по нас, там еще сидит немало турок с пулеметами.

Нам орут сзади, что надо выходить и разбиться в цепь. Но мы не двигаемся. Во взводе что-то неладно. Ребята невзлюбили нового лейтенанта. Он стоит в тылу и орет, как чёрт.

— Ладно! Пускай он выходит! Пусть он выйдет первым, — кричит чей-то голос. — Если он выйдет, тогда и мы выйдем.

Капитан был убит в первый же день, а лейтенант ранен. Теперь ротой -командует лейтенант из фельдфебелей— казарменная шкура, собака! Он прятался со времени отступления из Шарлеруа, устроившись инструктором новобранцев 14-го года. У него трясутся поджилки, но наглости у него сколько угодно. Ребята готовы прикончить его. Больше всего надо опасаться молчаливого Камье. Я все больше вижу, что самое главное в жизни — не упустить момента. Нельзя терять ни минуты. Если солдаты задержатся еще хоть немного, они уже не смогут выйти в атаку, и мы линию потеряем. Через неделю, когда турки хорошенько ее укрепят, надо будет положить тысячу человек — черных, смуглых и белых, чтобы отобрать ее. Впрочем, в конце-то концов нас все равно столкнут в море.

Во мне все же жив солдат. Что движет мной? Старое усердие? Нет, — просто привычка. Я не могу видеть плохую работу. Я или ухожу, или берусь за дело всерьез.

Меня задержал мой понос. Но затем, расталкивая ребят, я стал продвигаться, чтобы найти лейтенанта. Этот маленький бешеный человечек, потеющий от страха, ненавидит всех нас.

— Люди выйдут только, если вы выйдете первым и пойдете впереди, — говорю я.— Мы, сержанты и капралы, мы двинемся сразу же, как только вы встанете во главе. Выходите, и тогда дело пойдет.

Я смотрю ему прямо в глаза.

— Приказание отдано, они должны исполнять.

— Чтобы исполнять, нужен пример. Если вы не выйдете, мы просидим здесь до завтрашнего утра.

— Вы не имеете права приказывать мне, — пробормотал он.

Я ничего не отвечаю и продолжаю в упор смотреть на него. Ле-Сенешаль тоже смотрит на него, не отрывая глаз и пожимает плечами.

Тогда я, чтобы пристыдить лейтенанта, сам карабкаюсь на поверхность. Ле-Сенешаль приходит в бешенство и орет:

— Не давай себя убить из-за этого труса. Слезай, сержант!

О чем думал я в эту минуту? Если я полез, то мне, видно, в самом деле охота подохнуть, и я, очевидно, подохну здесь. Но я уже был возбужден. Не всегда делаешь- то, что хочешь.

Свистят пули. Страшный вой заставил меня спрыгнуть в яму. Это был снаряд. По счастью, он не разорвался, иначе со мной было бы кончено. Ле-Сенешаль ругается, как сумасшедший.

— Сто чертей! Тысяча чертей! Вот беда-то какая! Вот беда!

Лейтенант смотрит на меня безумными глазами. Душа его корчится в брюхе и не дает ему вылезть. Но Ле-Сенешаль и Мовье внезапно хватают его и перебрасывают Дельпланку. Тот в свою очередь спихивает его парню, стоящему впереди. Мой герой летит из рук в руки, и вот он в голове отряда. Я вижу, как он внезапно вылезает из окопа, точно взвод изрыгнул его. Мой коллега корсиканец взбирается наверх. Весь взвод лезет за нами. Откуда- то, точно из глубины веков, донесся сигнал горниста. Мы пошли.

Турки, вместо того чтобы перебить нас, уносят ноги. Мы добегаем до траншеи. Три или четыре раненых оборванца испускают гнусавые крики, но быстро, как подобает добрым мусульманам, смолкают при виде нашего оружия. Этот негодяй Камье убивает одного из них. Ле-Сенешаль не дал ему убить остальных.

Мы стреляем в турок. Они удирают и скрываются в своей старой траншее. Тотчас наша стрельба стихает. Только пулеметчики, продвинувшиеся на левом фланге, продолжают поливать участок.

Все вошло в норму. Мы располагаемся. Перекличка. Лейтенанта нет. Инстинктивно я взглянул на Камье. Он смотрит на меня ничего не видящим взглядом. Его злые, яростные глаза лезут на лоб. Ну, конечно, это он убийца. Сомневаться не приходится. Мы обмениваемся взглядом с Ле-Сенешалем. Мовье и Дельпланк с удовольствием берутся за свою работу: они стрелки, они развлекаются, как при стрельбе в цель, и соревнуются в количестве очков. Пьетро поспевает за нами с нарочитой торопливостью циркача. Минэ удачно бросил гранату. Вот силач! Ружья он не любит: оно слишком напоминает ему казарму. Тишина и ночь спускаются на нас, прикрывают собой нашу землю, нашу судьбу.

Эта траншея существует всего две недели, но она уже стара, как мир. Холмы завалены гнусными отбросами, разлагающимися телами. Что это — бойня или свалка?

В траншее еще остался запах турок.

Фельдфебель ничем не успел отличиться в деле. Его роль осталась незаметна. Он грустно смотрит вдаль. Он все время думает о своей жене. Она у него богатая.

Стреляют. Турки вернулись к себе в траншею и взялись за стрельбу.

Мне все же любопытно знать, что произошло с лейтенантом. Я углубляюсь в ходы сообщения, и ищу его. Вижу, лежит тело, но я не могу узнать, он ли это. Ле- Сенешаль, как всегда, угадывает мою мысль. Он отправляется ползком. Его долго нет. Наконец, он возвращается

— Ну, что?

— Пуля в спине! Конечно, это Камье! Однако тут что- то странное.