Комедия войны

Оборачиваюсь влево, где, вытянувшись, как на карауле, стоял Камье. Я его не вижу.

Как раз в эту минуту раздается страшный вой. Он приближается. Прямо на нас... Привет! Снаряд разрывается прямо против нас, на откосе. Кто-то орет. Опять вой. Целый ураган летит на нас. Я ложусь. Плевать я хочу на пулемет, — я никуда не пойду!

Но вот все опять успокоилось. Начинаем шевелиться. Одному из наших нормандцев попало в ляжку. Товарищи хотят отвести его. Я запрещаю отлучаться, хотя бы на пять минут. Нас слишком мало. Возвращаюсь мысленно к Камье и Пьетро. Честное слово, они сбежали.

— Я сейчас вернусь, — кричу я фельдфебелю и кидаюсь в ходы сообщения. В другой раз они не посмеют нас так вот покинуть. Первым я нахожу Пьетро. Он делает полуоборот и возвращается в траншею.

— Паршивец!..

Иду дальше. За поворотом я натыкаюсь на Камье. Услышав мои шаги, он лег наземь. Он стонет.

— Не валяй дурака. Ты не ранен!

Я переступаю через него, оборачиваюсь и загораживаю дорогу.

— Вставай сию же минуту и ступай на место.

— Я ранен в ногу, понимаешь ты это?

— Молчи, рыло...

Я зол. Это хорошо: злоба придает мне смелости. Здесь я не боюсь ни кулаков, ни ударов головой в живот. Я наношу ему удар ногой.

Он вскакивает. Глаза его полны смертельной злобы. Он захлебывается от ругательств. Камье коренаст и силен. Я видел его голым, — у него железные мускулы. Я — щенок рядом с ним. Но сейчас мне наплевать на все на свете.

Сначала он сделал шаг назад, но вот он наступает.

— Пропусти, сейчас же пропусти меня.

— Камье...

Он еще немного колебался. У меня колебаний не было. Мне было слишком страшно. Я первый ударил его прикладом прямо в лицо. Он повалился.

Тотчас же меня охватила паника, и я пустился в траншею.

Он попытался удержать меня, ухватить меня за ногу, но у него не хватило сил. Ничто на свете не могло бы остановить меня.

Я вернулся в траншею изможденный. И все-таки... Надо ведь идти в ложбину, надо отобрать пулемет.

Но именно в эту минуту...

Пулемет взял нас под обстрел. Турки в два счета оказались у нас. Я очнулся утром следующего дня в ложбине. Я лежал в глубокой воронке от снаряда.

Как я туда попал — не знаю…

ЛЕЙТЕНАНТ СТРЕЛКОВОГО ПОЛКА

Это было в 1917 году. По пути в Италию я остановился в Марселе, хоть и не имел на это права. Весна и война бродили в старом городе. Они проявлялись здесь ярче, чем где бы то ни было.

Где я? Неужели во Франции?

Толпы солдат и матросов всех рас шатались по улицам, как беспризорные дети. Путешественники, переполнявшие гостиницы, швыряли кредитные билеты пачками. Женщин губили без счета.

Я шатался из бара в бар, пьяный, слившийся со всем этим хмельным морем, но одинокий. Луна, поднявшаяся над старой гаванью, снисходительно заливала ртутью всю эту измученную, но бойкую гниль.

Я заговорил с этим человеком случайно, как заговаривал с сотнями других. Что привлекло мое внимание?

Я был сентиментален, как все пьяницы, и мир казался мне похожим на безостановочно вертящийся волчок. Никогда не чувствуешь человека так отчетливо, ясно, как в эти минуты расслабленной восторженности. Все лица сливаются в одно, и каждое отдельно выплывает лишь случайно. Выражение его глаз казалось чуждым всему его облику. Глаза были беспокойны, но сам он сохранял важность. Такая важность в те времена могла свидетельствовать лишь об одном: человек укрылся, спрятался от войны. Но ведь это не прочно, совсем-то не укроешься, — отсюда внутренние муки, беспокойство. Он был большого роста, сухопар; у него были крепкие ноги кавалериста, костистый череп и немного помятое лицо.

Очевидно - из дворян.

Мундир был поношен, но сидел на нем ловко и был хорошего покроя. Выражение лица было недоверчиво и высокомерно, — чувствовался кадровый офицер.

Цвет лица темный, волосы редкие. Возраст — тридцать лет.

Он, в свою очередь, осматривал меня. В этот период войны я стал одеваться слишком хорошо. Его это смущало. Мои глаза были слишком настойчивы, и это заставило его усомниться, что он имеет дело с человеком воспитанным.

Но у него была потребность поговорить. Взгляд его все время был направлен в мою сторону.

Раздался шум: лакеи и посыльные изо всех сил старались выпроводить какого-то австралийца, порывавшегося убить кого-нибудь тут же, на месте, чтобы утолить тоску, которую ему не удавалось залить алкоголем.

— Смешное дело эта война! —сказал я.— Шутка не из веселых.

Он сочувственно пробормотал что-то, поднял было свой бокал, но разговора не поддержал.

— Оказалось совсем не то, что нам обещали, — продолжал я. —— Нас не предупредили, что мы все время будем торчать, как в автобусе, и что нам будут отдавливать ноги,

Он зло усмехнулся и покачал головой.

— Вы оттуда?

— Да! А вы?

Я взглянул на его галуны, на шифр. Лейтенант марокканских стрелков. Похоже, что он лишь недавно прибыл из Марокко. Однако у него на груди военная медаль. Ну, что ж! Ее можно было получить и там.

— Я-то уже довольно давно оттуда, — сообщил я.— Сейчас вот еду в Италию. Удираю.

Он сдвинул брови в ответ на мою откровенность. Глядя на его шифр, я вдруг что-то вспомнил.

— Да ведь вы были под Верденом!

— Да, я был там, — подтвердил он, поджимая губу, заросшую короткими усами.

Я решил не отставать от него.

— Неважно там, а?

Внезапно он отдался порыву.

— Омерзительно, — проскрежетал он.

Теперь дорога для беседы была открыта.

— Вы возвращаетесь в Марокко?

Его разозлила моя догадка. Он только взглянул на меня, но ничего не ответил.

Тогда я заметил, что он более пьян, чем мне казалось раньше. Только теперь он разглядел мои нашивки. Он увидел, что я не офицер, и опять нахмурил брови.

— Конечно, я не офицер, — спокойно сказал я, как если бы он высказал свое наблюдение вслух. — Плохой из меня был бы офицер.

Его раздражало, что здесь, в баре, офицеры смешаны в одну кучу с простыми солдатами, если у них есть деньги. Но им владела неутолимая потребность говорить, и мне удалось заставить его разговориться.

— Почему вы уезжаете в Италию? — выжал он из себя.

— Видите ли, я не всегда люблю командовать! Да кроме того...

Он смотрел на меня вопросительно. Его интересовала вторая, еще не высказанная мной причина.

— В этой войне мне многое кажется спорным.

— Вот как?!—еле произнес он и взялся за свой стакан, оказавшийся пустым.

Я заказал два виски. Он не возражал. Я снова начал разговор и вернулся к прежней теме.

— Вы — кадровый офицер и офицер колониальный. Вы должны меня понять.

Ему, видимо, было любопытно знать, что я о нем думаю. Мы чокнулись.

— Эта война не для вас создана, — сказал я, как бы резюмируя свои впечатления.

Сквозь свой стакан он посмотрел на мою грудь. Военный крест не вязался с моими речами.

Снова поднялся шум, и наша беседа была прервана. Громко ругалась какая-то женщина. Она встала из-за столика, за которым сидела с англичанами, и подсела к нам. Это была крупная, бледная блондинка. Она стала примазываться к моему собеседнику. Она захотела сделать глоток из его стакана, который был уже почти пуст. Он отдал ей стакан. Но женщина, взглянув на его поношенный мундир, решила, что от него она ничего хорошего не дождется, и подвинулась ко мне.

— Не теряй времени с нами, малютка, — посоветовал я.

—- Спасибо за совет.

Однако она не ушла. В ожидании лучшего она решила остаться с нами.

— Это интересно, что вы сказали. Вы думаете, что эта война не для меня создана? —вернулся к разговору мой собеседник.

— Вот это ловко! — вмешалась в разговор женщина. — Для кого же она создана тогда, эта война?

Но не дожидаясь ответа, она поднялась навстречу кому-то из новопришедших.

Офицер криво засмеялся. Ему не терпелось выслушать мое объяснение.