Постоялец

Засиделись гости долго и расходились не спеша. Дьяконица заботливо поддерживала мужа, но все-таки тот, спускаясь с крыльца, просчитался на одну ступеньку. Мастера все предлагали друг другу поменяться женами, но, в конце концов, покинули обеих на произвол судьбы и куда-то скрылись. Корректора кое-как водрузили на извозчика и отправили домой, причем Ледорезов сам уплатил вперед прогонные деньги. А когда все разошлись, слесарь сейчас же завалился на место, только что оставленное корректором, и сладко уснул.

Настасья прибирала остатки закусок и пустые бутылки, Ледорезов помогал. Он весь день пил умеренно и потому был сейчас трезвее всех, -- даже самой хозяйки, у которой голова, все-таки, изрядно кружилась.

Прислушался, -- из кухни доносился ровный и густой храп Провидова. Тогда смело подошел к Настасье, взял ее за руки.

-- Ну, как, хозяюшка? Угодил я вам?

Настасья опустила глаза. Хотелось сказать, что угодил, -- но в то же время и было страшно чего-то. И шевельнулась в груди досада на мужа, который уснул так не вовремя. Метранпаж ждал. Потом переспросил:

-- Не угодил, стало быть?

-- Как уж не угодили... Такое спасибо вам! Вы об нас как о родных печетесь. Мы хотя и простые люди, но понимаем.

-- Наградить бы надо маленечко, если угодил. А, хозяюшка?

Тянул к ней лицо, жадно засматривал. Настасья закрылась ладонями, уши зардели от стыда и страха.

-- Полно вам... Муж услышит...

-- Ничего он не услышит. А если бы и услышал, так вы думаете, что это так страшно?

Настасья и сама сомневалась, будет ли это так страшно. Помнилось еще, как холодно отнесся Провидов ко всем прежним жалобам. И потом, можно ли теперь обидеть человека. Подумала про себя:

"Не убудет!"

А Ледорезов настаивал:

-- Многого не прошу. Наградите поцелуйчиком, -- с меня и довольно!

Подставила ему губы, зажмурясь. Метранпаж впился своим мокрым ртом в эти губы, прижал крепко, как будто хотел укусить. И бормотал что-то беспорядочное, ласкал дрожащими, но окрепшими от страсти руками.

-- Все равно, этим кончится! Ведь знаешь уже... Так скорей бы... Зачем томишь? Зачем томишь-то? А?

-- Ничего такого не будет! -- быстро отстранилась Настасья. -- Не на такую напали! Я -- мужняя жена.

-- Мужней и останешься! За это и Бог простит, если уважишь одинокого человека. Кроме прибыли, ничего тут не будет. Или ты думаешь, что я приласкать не умею?

Опять обнял и целовал крепко и долго, -- и опять Настасья вырвалась из его объятий, но на этот раз уже не осталась в постояльцевой комнате, а убежала в кухню, оставив стол неприбранным. Метранпаж посмотрел ей вслед, потер ладонь об ладонь, оправил растрепавшуюся прическу и усмехнулся уже спокойной улыбкой уверенного в себе человека.

Дня через три метранпаж сидел со слесарем за парой пива и вел свой обычно мягкий и ласковый разговор. И говорил все о том же, к чему за последнее время возвращался уже несколько раз.

-- Человек я еще не старый, но здоровьем особенным похвастаться не могу! Работа у нас все со свинцом, и пыль от литер идет очень вредная: садится на грудь. Так что на особо долгое существование я претензии иметь не могу. Ваше дело другое: вы и в восемьдесят лет будете богатырь-богатырем. А с другой стороны -- при моей некоторой обеспеченности для меня любопытно, кто же после моей кончины всем моим благоприобретенным имуществом воспользуется? Очень просто, что может оно поступить в казну, как выморочное. А в казне и без меня денег много. Так лучше уже я какого-нибудь хорошего человека облагодетельствую и заставлю его за мою душу Богу молиться. Не так ли?

-- Говорить изволите правильно! -- поддакивал слесарь.

-- Вся остановка, следовательно, за хорошим человеком. И, конечно, я желаю, чтобы оный хороший человек и мне самому, при жизни моей, соответственное одолжение делал.

-- Да, ведь, мы за вас всей душой готовы...

-- Не сомневаюсь! Но давая обещание вас наградить, я тоже, соответственно, желаю жить у вас, ни в чем себе не отказывая.

-- На это воля ваша! -- сказал слесарь. -- Человек вы свободный. Что хотите, то и делаете.

-- А вдруг да я пожелаю, а вы моему желанию препону поставите?

-- Какая же может быть препона?

-- Очень даже просто! Но помните, милый человек, что после хотя бы одной такой препоны все мое обещание навсегда нарушится. И даже в тот же час я и с квартиры съеду. Худого я пожелать не моту. Так и запомните!

Слесарь долго думал. Меняясь в лице, переворачивал в мозгу какие-то тяжелые мысли. Потом твердо и коротко сказал:

-- Запомню!

Во время этого разговора Настасья отлучалась по какому-то хозяйственному делу. И когда она вернулась, слесарь почему-то посмотрел на нее с тоской и злобой. Сказал, дождавшись ухода Ледорезова:

-- Ты вот что... Если там будет что опять у тебя с постояльцем, так ты не фордыбачь... И вообще... Что без меня дома делается -- я не знаю!

Настасья поняла не сразу. И только когда заметила, что муж упорно смотрит вниз, не поднимает перекошенного тоской лица, -- села в углу и заплакала. Эти слезы, как будто, успокоили слесаря. Он выпрямился, сердито напал на жену:

-- Чего ревешь? Что? Дура ты и ничего больше... Мы люди маленькие. Разве нам можно свою выгоду из рук упускать? Вишь, как сама разъелась при постояльце-то: поперек шире! Поди, не хочется тоже на голодную порцию садиться? Так и потерпи.

-- Жили раньше, -- не голодали!

-- А как жили? Во всем -- в обрез. Каждый грош учитываешь и все концы с концами не сходятся... Теперь так разве?

Настасья не возражала больше, но плакала еще долго. И потом, укладываясь вместе с мужем спать за печкой, не обнимала его, как прежде, а отвернулась лицом к стене, делала вид, что спит.

Метранпаж на другой день опять пришел с подарком: принес отрез шерстяной материи на платье. Материя была красивая, добротная, и досталась метранпажу совсем недорого, потому что он приобрел ее где-то на распродаже остатков. И точно о таком платье давно уже мечтала Настасья, потому что на именинах она была одета хуже жен мастеров, не говоря уже о дьяконице. Все-таки отказалась.

-- Не возьму! Не за что мне такие подарки дарить.

-- А я хочу, чтобы было за что...

Попытался обнять, и опять отвисла мокрая губа и дрожали серые руки. Настасья как-то очень неловко оттолкнула его, и метранпаж стукнулся головой об косяк. Ничего не сказал, только потер рукой ушибленное место и ушел в свою комнату.

Через полчаса выглянул.

-- Хозяюшка, надо бы мне подводу добыть!

Настасья заглянула. Все постояльцевы вещи уложены и даже лампа завернута в газетную бумагу.

-- Вы что же так?

-- Съезжаю-с! У нас контракт не писан. Когда захочу, тогда и могу съехать. При моем образовании я не привык, чтобы мне за любезность затылок в кровь расшибали.

У Настасьи захолонуло сердце. "В самом деле -- съедет. И тогда -- прощай все, и теперешнее довольство, и надежда на будущее. А что муж скажет?"

У женщины слезы живут недалеко. Опять заплакала.

-- За что же вы нас так? Оставайтесь, ради Истинного... Как я и мужу на глаза покажусь, если вы съедете?

-- Дело ваше! Разумеется, по головке он вас не погладит. Следовало поумнее быть, хозяюшка. Не затылки ломать, а уважить, когда честью просят.

-- Да, ведь, не могу же я... Такой грех... И перед Богом, и перед мужем...

-- Перед Богом на Страстной исповедаться можно, а насчет мужа вы разговор оставьте! И больше ждать у меня никакого желания нет. Или уважьте, или я сам сейчас за ломовым отправлюсь.

-- Хоть подумать еще дайте!

Ледорезов долго отказывался, даже тросточку уже взял в руки, чтобы идти за подводой, но, наконец, согласился подождать. Совсем недолго: до завтрашнего дня только.

-- И тогда уже, как угодно-с! Ничем не умолите. А супруга в это дело мешать нечего, потому что это наше, так сказать, частное соглашение.

Слесарь в этот день вернулся с завода позже обыкновенного и немножко навеселе. Метранпажа уже не застал дома. Пристально и испытующе смотрел на Настасью, но ничего не говорил. Поужинал кое-как и, видимо, без всякой охоты, и велел жене принести бутылку пива. Когда та вернулась из портерной, спросил вскользь, наливая стакан: