Страница 2 из 12
Вечером в дортуаре, когда погасили свет и девочки, не желая засыпать, делились друг с другом впечатлениями бала и промывали косточки кадетам и лицеистам, когда Рита с восторгом заговорила о Степанове, назвав его душкой, а Лёлю везучей, Анюта не выдержала.
— Она строила Степанову глазки, завлекала его, вот он её и выбрал, — сказала она.
— Это неправда. Я никого не завлекала, — парировала Лёля.
— Правда! Я сама видела!
— Нет, неправда!
Анюта выскользнула из кровати и, схватив подушку, быстро подошла к Лёле.
Лютик, почувствовав недоброе, тоже встала.
— Это правда! — кричала Анюта, замахиваясь подушкой.
На Лёлю посыпались удары.
— Вот тебе за Степанова! Вот тебе за вальс!
Лёля защищалась, закрываясь от подушки руками, а Лютик стояла возле её кровати и, с удивлением гладя на обеих своих подруг, улыбалась глупой, беспомощной улыбкой.
— Девочки, прекратите! — начала она жалобно умолять их. — Я сейчас расплачусь!
Ей было жалко их обеих, и слёзы и впрямь уже наворачивались у неё на глазах. Наконец, не в силах более наблюдать эту сцену, она перешла к решительным действиям и начала оттаскивать Анюту от кровати Лёли. В тот же момент скрипнула дверь и на пороге дортуара показалась фигура Пинчера.
— Что здесь происходит?! — громко крикнула классная дама в темноту и включила свет, но девочки уже успели забраться под одеяла. — Немедленно всем спать!
Пинчер удалилась, но ещё долго после её ухода девочки неспокойно ворочались в постелях. Лёля лежала с открытыми глазами и задумчиво глядела на полоску дежурного света, кравшегося из коридора под дверь. Ярость Анюты казалась ей смешной и ничуть её не сердила. Лицеист Степанов ни капельки её не интересовал, и она легко могла уступить его даже Анюте…
3
Преподаватель истории Сергей Львович Богомазов, постукивая указкой по растопыренным пальцам левой руки, перекатывал глазки-бусинки от одной институтки к другой. Под его липучим взглядом девочки конфузились и опускали головы: всем было известно, что у Богомазова имелось особое чутьё на институток, не выучивших урок.
— Итак, барышни, сейчас мы выясним, культ какого божества преобладал у древних славян-язычников, — сказал Богомазов. — На этот вопрос ответит нам…
Сергей Львович, для верности, ещё раз окинул институток испытующим взором и, промокнув носовым платком лысину, прошёлся между рядами скамеек. Остановись против Анюты, он два раза стукнул по её столу кончиком указки.
— Вот вы, пожалуйста, ответьте.
Анюта встала и пристально вгляделась в тусклые глазницы Аристотеля, словно надеясь найти в них спасение, но гипсовый философ взирал на неё из своего угла холодно и безучастно.
— Ну-с? Что же вы молчите?
Анюта тщетно напрягала память, кусая в отчаянии губы.
— Та-ак… Не знаете?
В голосе Богомазова прозвучало удовлетворение: и на этот раз чутьё не подвело его. Он вернулся на кафедру и стал просматривать классный журнал.
— Ну-с? Я жду.
В то самое мгновение, когда Анюта подумала, что единицы ей на этот раз не миновать, где-то в глубине класса чей-то голос осторожно прошептал:
— Cultus falli[5].
Анюта не расслышала, но насторожилась, чтобы не пропустить подсказку в следующий раз. Шёпот повторился чуть громче:
— Cultus falli.
— Cultus falli! — громко, почти торжественно, провозгласила обрадованная Анюта.
Сергей Львович оторвался от журнала.
— Что вы сказали?
— Cultus falli, — повторила Анюта.
Лысая голова учителя внезапно покрылась странными пятнами, точно в результате мгновенного химического процесса превратилась в кусок розового мрамора, глазки-бусинки потухли и замерли. В классе раздались сдержанные смешки.
— Да вы сами-то понимаете, о чём говорите?! — смущённо и зло бросил Богомазов, проводя по лысине спасительным носовым платком.
Анюта побледнела. Всё её существо наполнилось обидой и жгучей ненавистью к подведшей её товарке. Но кто это был? «Ну конечно же Лёля, — решила Анюта. — Кто же ещё? Она мстит мне за историю с кадетом».
— Садитесь. Скверно! Отвратительно! — буркнул Богомазов и вывел в журнале напротив фамилии Анюты жирную, как рождественский гусь, единицу.
Подавленная, убитая горем, Анюта опустилась на скамью. Сердце её жаждало отмщения…
4
— А-а-а! — раздался среди ночи крик в дортуаре.
Лютик проснулась, села на край кровати и протёрла глаза. Пробудились и заворочались в постелях и другие девочки.
— А-а-а! А-а-а! — кричал кто-то, точно в истерике.
В темноте что-то металось, слышались странные хлопающие и шаркающие звуки. Наконец кто-то догадался добраться до выключателя и зажечь свет. Перед девочками предстала страшная картина. Рядом со своей кроватью стояла Лёля, бледная, с широко раскрытыми тазами, с застывшим в них ужасом. Она смотрела куда-то вниз, себе под ноги, и мелко дрожала.
— Что с тобой, Лёля? — подскочила к ней Лютик.
Но Лёля не отвечала, её как будто схватило параличом. Она вдруг сделала движение губами, словно хотела набрать в рот воздуха, и рухнула на пол без чувств.
— Ах, боже! — вскликнуло сразу несколько голосов.
Лютик бросилась к Лёле, склонилась над ней и увидела под кроватью, в углу между стеной и тумбочкой, дико взиравшего оттуда взъерошенного голубя. В голове у неё мелькнула догадка.
— Позовите скорей Пинчера! — крикнула она девочкам и поискала глазами Анюту.
Та сидела на кровати и, поёживаясь, равнодушно наблюдала за суматохой в дортуаре. «Это, наверное, она, — подумала Лютик. — Никто, кроме нас с ней, не знал о тайне Лёли».
Девочки начали ловить голубя, который с перепугу носился как ошалелый под кроватями, взлетал и бился об стены. Наконец Рита Ахмаева набросила на него одеяло. Тотчас было открыто окно, и несчастная птица обрела свободу.
Вскоре прибежала Пинчер. Лёлю удалось привести в чувство, но она была так плоха, что её пришлось отправить в лазарет.
На другой день утром, в умывальне, Лютик подошла к Анюте.
— Это ты? — спросила она подругу, заглянув ей в лицо.
— Что?
— Подсунула в постель Лёли голубя.
Анюта утвердительно кивнула головой.
— Как же ты могла? Ты же знаешь, что у неё колумбофобия![6]
— Ах, оставь, пожалуйста… Я и не догадывалась, что это так серьёзно. Я думала, она преувеличивает. И потом… — подбирала слова Анюта, выдавливая из тубы пасту на зубную щётку. — Я хотела её немного проучить…
Лёля вернулась из лазарета только через день. Пинчер попыталась довести начатое было расследование до победного конца, но натолкнулась на упорное молчание институток и потерпела поражение.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1
— Ваш дядя, князь, был славным человеком, тихим, незаметным… Врагов у него не было, да и друзей было не много. Я, собственно, и был его единственным приятелем, — говорил полковник, снимая с седеющей головы форменную фуражку.
Навроцкий ничего не отвечал. Из пришедшей на похороны немногочисленной публики он не знал никого, кроме полковника Тайцева, вызвавшего его из Петербурга телеграммой. Дядю, многие годы прослужившего в Гельсингфорсе, он не видел с детства, и теперь его не оставляло ощущение странности и даже неуместности своего присутствия здесь. Он никак не мог проникнуться сообразным с моментом чувством сожаления и скорби и поэтому ежеминутно делал над собой усилие, чтобы не выдать своего безразличия к происходящему. Этой внутренней борьбы ему не удалось, однако, скрыть от полковника, который, пристально всматриваясь в князя, угадывал причины его видимой чёрствости. В конце концов полковник заключил, что князь ещё молод и, верно, чем-то крепко озабочен, что холодность его не выражает всей его натуры и что можно ему это простить.
5
Фаллический культ (лат.).
6
Навязчивый страх — боязнь голубей (от лат. columbus — голубь и гр. phobos — страх).