Страница 87 из 101
Из Эдиты Груберовой я вышел совсем уж Лотто преображенный, и улицы стали как-то менее девятнадцативековы и прямы, они сузились, скрутились, пошли вверх, дома на них становились все более и более живописны. Я оказался на виа Пиньоло, и очарование этой улицы пронизало меня «живейшим наслаждением», пользуясь неточной цитатой из Стерна в переводе Пушкина. Немного поднявшись по ней, я оказался у chiesa di San Bernardino in Pignolo, кьеза Сан Бернардино ин Пиньоло, церкви Святого Бернардино в Пиньоло; Пиньоло – название улицы, и, что такое значит, достоверно неизвестно, но что-то вроде улицы Зануд. Фасад Сан Бернардино Зануд уже никакой постановки Доницетти мне не напомнил, церковь очень маленькая, темная, и там, внутри, в алтаре стоит Pala di San Bernardino Лотто, очередное его Святое собеседование. Мадонна замечательна. В ней нет уже никакой ординарности венецианских красоток, ее лицо гораздо индивидуальнее и интереснее их лиц, не Пальма Веккио, а Пазолини. Мадонна протянула раскрытую ладонь зрителю странным приглашающим жестом, и красный цвет ее платья полыхает нестерпимо. Вокруг трона Мадонны четыре старика: святые Иосиф, Бернардино Сиенский, Антоний Аббат и Иоанн Креститель, обросший бородой. Старики серьезны и несколько мрачны, а вверху четыре ангела, скорее юноши, чем дети, лет так пятнадцати, делая вид, что они натягивают над Мадонной большой темно-зеленый занавес, предназначенный, видно, служить тентом для защиты Девы от солнца, устроили такой modern dance, какой Пине Бауш на земле поставить и не снилось, и только сейчас Пина нечто подобное в раю ставит, так как там она имеет дело с ангелами, а не с людьми. Один из юношей, вообще совершенно голый, демонстрирует зрителю ягодицы красоты несказанной, три других – с какими-то длинными лентами, обвязанными вокруг пояса, голубыми и розовыми, и ни с чем эти ленты не сообразны, кроме как с красотой, так как ничего прикрыть не могут, ленты узки и завязаны узлом высоко на поясе, в районе пупка, которого у ангелов вроде как не должно быть.
У ног Мадонны еще один ангел, одетый в длинную золотисто-коричневую рясу-рубаху, что-то пишет в книгу, но, отвлеченный вашим, зритель, появлением, он к вам полуобернулся и смерил вас взглядом серьезным и немножко недовольным. Этот мальчик – один из самых обаятельных ангелов во всей итальянской живописи чинквеченто, ни в чем, кроме как в популярности, не уступающий растиражированному донельзя ангелочку Россо Фьорентино, играющему на лютне, что находится в Галерее Уффици во Флоренции. Из-под своей рясы мальчик высунул ступню, обратив к зрителю очень чистую пятку, а вокруг пятки раскиданы оборванные по самую головку розы и розовые лепестки, намек на Марию Мистическую Розу, которой многие поклонялись, Блок в том числе, – деталь весьма экстравагантная, пятка среди лепестков.
Бернардино Сиенский, святой, с которым мы уже встречались в Лоди, в церкви Сан Франческо, у Лотто сухонькой старичок в серой мешковатой рясе, смотрящий сквозь Мадонну на голые ягодицы одного из танцоров, и этим зрелищем завороженный до такой степени, что руки к груди прижал, рот беззубый открыл, весь застыл в умильном напряжении, чуть ли не слюна капает; он, бичевавший мирские пороки, думал ли, что в Святом собеседовании ему такое откроется? – а за стеной, отгораживающей стариков, вокруг трона Мадонны собравшихся, от остального мира, расстилается пейзаж под огромным небом, уже не искусственными небесами, как в алтаре Сан Спирито, а небом реальным, насколько может быть реальным небо, царящее над желтеющей нивой, и свежим лесом, и садом, и ключом, что «погружая мысль в какой-то смутный сон Лепечет мне таинственную сагу Про мирный край, откуда мчится он, – Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, – И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога», – и для того, чтобы представить Бога, Лотто уже не нужно никакого голубя, как в алтаре церкви ди Сан Спирито.Я, полностью повторяя позу и выражение Бернардино Сиенского, сверлил картину глазами; вокруг было сумрачно, и в церкви никого не было, она должна была вскоре закрыться после утренней службы. Ко мне подошел служитель; я подумал, что он, как обычно это бывает, начнет меня торопить, сообщая, что церковь закрывается, но он, как-то очень добродушно мне подмигнув, спросил: «Что, нравится?», имея в виду ягодицы, кажется. Затем зажег свет, осветив картину, чтобы мне было лучше видно, постоял со мной, что-то восхищенно бормоча, показал мне на другие картины, тоже, по его мнению, интересные, с чем я не совсем согласен был, а затем обратился со следующим:
– Слушай, – говорит, – ты такой длинный, не польешь ли мне цветы?
Я, придвинув к себе маленькую лестницу, вскарабкался к нишам вверху одной из капелл, где стоял дешевенький бумажный образок Девы, а вокруг нее – горшки с цикламенами, зауряднейшие и у нас в России также везде продающиеся, и старичок-служитель попросил меня заодно оторвать гнилые – marcite – цветы и листья. Стебли цикламенов имеют обыкновение гнить у корешка, хотя сами они еще полны жизни, упруги и свежи, и этот странный ритуал, и то, как я ощутил плоть цветов своими пальцами, – все это заставляло меня думать о ногах ангелов Лотто, столь лихо задранных, и само слово marcite, звучащее – согласитесь – совсем не так, как звучит русское «сгнившие», придавало ритуалу какую-то порочную мягкость, ту самую мягкость, что капает из разинутого на ангелов рта Бернардино Сиенского на посвященном ему алтарном образе. Мы, православные, очень склонны эту мягкость, несколько напоминающую нам похотливость, везде в католицизме усматривать и громко порицать. То есть, смотря на ангелов, думать о marcite и о том, что «живейшее из наших наслаждений кончается содроганием почти болезненным»; но, может быть, это наша проблема, а не католицизма?
Из Бернардино Зануд я уже вышел полностью покоренным città bassa и пошел по виа Пиньоло ввысь, и на каждом шагу мне из-за крутых и живописных поворотов открывались все новые и новые красоты, и странно среди ренессансно-барочных дворцов и домов мелькали время от времени чудесные особнячки, похожие на любимые мною «памятник архитектуры XVIII в. ок. 1799 г.», что так красят мой родной Петербург. Родной вид особнячков указывал мне на то, что Бергамо был родиной Джакомо Кваренги, чем Бергамо очень гордится. На виа Пиньоло это соображение кажется не слишком важным, так как для нее неоклассицизм конца XVIII века – лишь маленькое побочное примечание, хотя для Петербурга и нет, пожалуй, архитектора важнее, чем Кваренги. Судя по всему, все эти «памятники XVIII в. ок. 1799 г.» с их фронтонами и белыми колоннадами, Россию заполнившие в различном виде – и в виде особняков, и дворцов, и казенных учреждений, и больниц, и церквей даже, – и давно превратившиеся в одну из главных российских ценностей, свой исход имеют именно в Бергамо, и это тема для особых размышлений. Фасады более ранние, более интересные, более живописные отодвигали от меня петербуржские воспоминания, по улице Зануд я подошел к венецианским воротам сittа alta и, пройдя несколько шагов, оказался на площади San Michele al Pozzo Bianco, Сан Микеле аль Поццо Бьянко, Святого Михаила у Белого Колодца.
По-моему, это одна из самых обаятельных площадей Бергамо. Все на ней сохранило свою аутичную аутентичность, все осталось, и Сан Микеле, и Белый Колодец в виде простого фонтанчика с каменным корытом, приставленным к облупленной стене, и выщербленные ступени широкой лестницы, поднимающиеся к небольшой площади перед старым готическим фасадом, простым и грубым, маленькой церкви, расписанной, конечно же, Лоренцо Лотто, на этот раз – фресками со сценами из жизни Девы Марии. Во фресках нет ничего сверхъестественного, это прекрасная работа, но и все, – для Лотто этого маловато. Фрески очень светлы и заполнены красивыми, хорошо одетыми женщинами, очень похожими на тех брешианок Моретто и Савольдо, что я встретил на пьяцца Витториа. Сама же церковь, сочетание фресок Лотто с остатками более ранних росписей, иногда совсем примитивных, византийствующих, прекрасна, и она всегда пуста, редкий турист про нее знает и до нее доходит. От Сан Микеле аль Поццо Бьянко начинается сittа alta, и упоителен путь по его улицам в центр, ко всем знаменитым памятникам Бергамо, к капелле Коллеони, к базилике Санта Мария Маджоре, к палаццо делла Раджоне, Кампаноне и баптистерию. К ним лучше всего идти не по протоптанной туристической дороге, начинающейся от ардекошной станции, куда причаливает фуникулер, а изгибисто, подходя к той же Санта Мария Маджоре сзади, проплутав по улочкам, полным прекраснейших дворцов, с террасами, висящими над città bassa, сверху смотрящегося весьма привлекательно, так как туманная дымка, почти все время его окутывающая, ретуширует его ординарность, так что нижний Бергамо кажется фотографией – не литографией, нет – «старинной, не первоклассной, но вполне пристойной».