Страница 101 из 101
Чудесные дворцы Гверриери Гонзага и Каносса – плоды мантуанской осени. Двор Винченцо I с его покровительством Монтеверди, молодому Рубенсу и покупкой «Смерти Марии» Караваджо – осеннее цветение, продолженное коротким правлением сына герцога-импотента (мантуанский парадокс), Фердинандо. Этот герцог еще успел попокровительствовать ван Дейку, во время его итальянской поездки оказавшемуся в Мантуе, отличному караваджисту Карло Сарачени и Доменико Фетти, художнику, родившемуся в Риме, но с Мантуей столь тесно связанному, что он получил прозвище il Mantovano. Забавно, что герцог мантуанской поздней осени, мантуанского бабьего лета, носил имя Фердинандо, как герой «Бури» Шекспира. Доменико Фетти, отобранный герцогом в качестве придворного живописца, – третий художник-патрон Мантуи. Его кисть, обладавшая невероятной виртуозностью, творила волшебные сказки, и каждый его мазок исполнен изощреннейшей культурности: в какой-то мере Фетти – импрессионист, и так же, как импрессионисты в живописи воплотили иллюзорную сказку элегантности конца XIX столетия, часто belle epoque называемую, так и Фетти в своей живописи отразил настроение мантуанского двора, превратившегося в волшебное царство Просперо из шекспировской «Бури», некий иллюзорный остров, придуманный мечтателем-отшельником. В «Буре» могущество главного героя было властью лишь над духами и фантомами; герцоги Гонзага во времена Фетти такой властью и обладали, замок их был призрачен, мираж, да и только, и можно сказать, что Доменико Фетти стал придворным художником великого мага Просперо, а точнее – его зятя, Фердинандо; зять-то шекспировского Просперо совсем Иванушка-дурачок. На портрете Поурбуса, художника льстивого, но точного, Фердинандо Гонзага выглядит совершеннейшим Иванушкой; но какое нам дело до этого, если он покровительствовал художнику, чьи творения столь же блистательны, сколь и меланхоличны, и блистательна и меланхолична палитра Доменико Фетти, серебристо-лиловая, сентябрьская, словно предчувствующая бренность всего самого незыблемого и совершенного. Великая картина Фетти «Меланхолия» о последнем цветении Мантуи говорит нам очень много, но это произведение, созданное для Мантуи, из Мантуи исчезло и теперь висит в Лувре.
Фердинандо умер довольно рано, в тридцать девять лет, и ему наследовал его брат, Винченцо II. Его портрет, написанный Рубенсом, когда художник был в Мантуе, можно видеть в Музее истории искусств в Вене. Винченцо на портрете – очень милый пухлогубый мальчик с белокурыми локонами; портрет был создан около 1605 года, когда будущему герцогу было одиннадцать лет, но на портрете он выглядит несколько старше, не мальчиком, а подростком. Пухлогубый очаровашка, прогерцогствовав всего ничего, один год, умер в тридцать три и наследников не оставил; вместе с ним прямая мужская линия рода Гонзага прекратилась. Год царствования Винченцо вошел в историю одним единственным событием: он продал большую часть коллекций, собранных его прапрабабкой Изабеллой, английскому королю Карлу I. В Англию ушли Мантеньи, Тицианы, Джулио, и теперь не Мантуе, а английской королевской коллекции все завидовали, так как она стала самой богатой в Европе. Завидовали не слишком долго, так как Карлу, главному плейбою XVII века, отрубили голову в 1649 году и Кромвель повелел его коллекции продать: всеевропейская распродажа коллекции Карла I считается самым крупным в истории аукционом художественных ценностей после той распродажи, что учинили большевики Эрмитажу; в том и другом случае столь большое количество выкинутых на рынок произведений искусства привело к демпингу. Пуританин Кромвель, продавая всю эту раздражавшую его дрянь, все же проводил некоторую селекцию; он выставил на аукцион в первую очередь богомерзкие католические и античные – для него это было одно и то же – сюжеты, а картины приличные и поучительные оставлял; благодаря этому «Триумфы» Мантеньи до сих пор украшают Хэмптон-Корт.
Уже на портрете Рубенса видно, что мальчику с такой внешностью денег всегда будет не хватать, и мальчик – правда, уже тридцатидвухлетний – продал прабабкины картины за сущий бесценок; продажа эта красноречиво свидетельствует, что дела в Мантуе шли худо и свое пышное цветение она уже поддерживать не могла. Огромный двор просто сжирал герцогство, и распродажа – первый мантуанский заморозок. Винченцо деньги не особо помогли, он умер в тот же год, что и коллекцию Карлу продал, и после его смерти наступил уж сущий мороз. Прямых наследников не было, герцогство стало фишкой в играх сильных противников, испанцев и французов в первую очередь. Избрав профранцузскую позицию и сделав герцогом Мантуи кузена Винченцо, герцога Карла Гонзага-Невер, Мантуя проиграла. Винченцо умер, не оставив наследников, и после его смерти разразилась война за его владения между французами с одной стороны и Священной Римской империей и Испанией с другой. В 1630 году после долгой осады города ландскнехтами Мантуя была сдана и подверглась разграблению, вошедшему в историю под названием Sacco di Mantova. Это событие стало, подобно Sacco di Roma, примером злодеяния против культуры, так как в том и другом случае грабежей было больше, чем убийств. Летописцы со сладострастием сообщают нам о количестве награбленного, из Мантуи вывозимого, о том, как на повозках все не помещалось, драгоценности падали в грязь и никто на них и внимания не обращал; повеселились на славу. Во время Sacco di Mantova пропало множество картин, и портрет Винченцо II в Вене – тому свидетельство; это кусок огромной картины Рубенса под названием «Семейство Гонзага, поклоняющееся Троице», разрезанной на части, так что ее куски оказались в различных собраниях мира.
Sacco di Mantova положил конец цветению двора и столичности мантуанской придворной жизни; некоторое время, уже полностью подчиненные испанцам, там правили потомки Гонзага-Невер, но залы Палаццо Дукале и палаццо Те уже не были набиты сокровищами, Мантуя не вызывала восхищения, путешественники не жаждали этот город увидеть, а в 1708 году, после смерти последнего герцога из рода Гонзага-Невер, Мантуя и вовсе стала австрийской провинцией. Очень провинциальной.Провинциальность же Мантую и спасла. Никто в ней ничего не строил, никто фрески со стен, чтобы заменить их на что-то более модное, не сбивал, почти ничего не сносилось, и Мантуя, не слишком посещаемая в XVIII–XIX веках во время обязательного Grand Tour, до нас дошла чуть ли не в тех же размерах, что она досталась Гонзага-Невер после разграбления. И чуть ли не в том же виде; только более прибранной. Сохранность Мантуи удивляет, но, как я уже говорил, нет в ней никакой законсервированности, она не маленький средневековый городок, прелестный, но несколько неестественный, как съемочный павильон. Мантуя даже не Брюгге – в ней ощутима открытость жизни, нет замкнутости драгоценного ларца; то, что Мантуя была целых два с половиной века – со времени Лудовико до времени Винченцо I – образцовым европейским двором, до сих пор сообщает городу особое дыхание. Поэтому в Мантуе, когда бродишь по Палаццо Дукале, становится важным соображение о том, что именно здесь висели «Триумфы» Мантеньи, а здесь – было Студиоло Изабеллы (картины Студиоло, кстати, один из Гонзага-Невер презентовал кардиналу Ришелье в качестве взятки, поэтому они и оказались в Лувре); смешно, конечно же, было бы водить кого-нибудь по Эрмитажу, показывая места, где висели проданные большевиками Рафаэли, Тицианы, Рубенсы и Рембрандты, но в Мантуе отсутствие великих шедевров очень красноречиво. В первую очередь потому, что фрески Мантеньи и Джулио на стенах Мантуи остались, и, сросшись с ними, они въелись в мантуанскую жизнь, определяя совершенно особый дух этого странного озерного города, находящегося на самом краю Ломбардии.