Страница 51 из 101
Без этого объяснения остаются непонятыми ни шесть итальянских походов Фридриха, ни причины событий, определивших итальянское Средневековье: распря между гвельфами, сторонниками папы, и гибеллинами, сторонниками императора; немецкая одержимость Италией; история династии Гогенштауфенов, столь тесно с Италией связанной, что внук Барбароссы, Фридрих II, прозванный Великим, чуть ли не самый привлекательный из всех средневековых властителей, Германию почти не видел, по-итальянски говорил лучше, чем по-немецки, и всю жизнь провел в Италии, которая до сих пор почитает его как героя. Непонятным остается и то страстное обожание, что испытывал Данте Алигьери к германским властителям, – Данте иногда очень хочется обвинить в коллаборационизме, уж слишком часто он предавал проклятиям свою родную Флоренцию и, хоть и отправил в ад Фридриха II фон Гогенштауфена, немецкого императора считал не захватчиком, а спасителем от анархии.
Сила идеи единой христианской Европы, которую фигура императора символизировала, была столь велика, что, как бы эту идею ни эксплуатировали итальянские коммуны, она определила дальнейшую итальянскую историю и вызванные ею войны сотрясали Италию вплоть до объединения в XIX веке, так как и австрийцы, и Наполеон продолжали за нее цепляться. Откликнулась она и в веке двадцатом, в мечте о Третьем рейхе, – начал же все император Фридрих Барбаросса своим неотразимым обаянием, послужившим появлению множества легенд, с ним связанных. Наибольшее их количество породила его смерть; вообще-то, принято считать, что Барбаросса утонул, упав с коня, при переправе через речку Селиф в Малой Азии 10 июня 1190 года во время Третьего крестового похода, но это всегда вызывало сомнения, так как известно, что Фридрих был превосходным наездником и к тому же хорошо плавал. Смерть в чужих краях во время крестового похода уже сама по себе романтична, но на это наслаиваются еще рассказы о том, что Барбаросса, конечно, не утонул, а был убит то ли своими недругами, то ли мусульманскими ассасинами, а его свита потом все свалила на несчастный случай. К легенде о смерти Барбароссы приложил руку и Умберто Эко: в уже упомянутом романе Баудолино ломает голову над детективной историей смерти Фридриха в закрытой комнате малоазийского замка. Постмодернистскую разгадку гибели дает византиец Пафнутий, средневековый Шерлок Холмс, установивший, что, в конечном счете, в смерти Фридриха виноват сам Баудолино.Кроме различных вариаций на тему гибели Барбароссы в Малой Азии существует еще чисто немецкая легенда о том, что император вообще не умер, а находится в пещере горы Киффхаузер в Тюрингии или горы Унтерсберг в Баварии, где, сидя в окружении своих рыцарей, спит за столом в полном вооружении, опершись руками и подбородком на рукоятку огромного меча. Император проснется в решительный для германского народа день и поднимет меч в его славу. Эта легенда о спящем рыцаре стала сюжетом многих произведений, в том числе и поэмы Александра Блока «Ночная фиалка». Блок накаркал, так как для России фантастическое предание о пробуждении Фридриха обрело плоть и кровь и даже имеет точную дату – а именно 22 июня 1941 года, когда началось осуществление плана «Барбаросса», разработанного военными теоретиками Третьего рейха, причем германский Генштаб использовал именно итальянский вариант прозвища императора. Вот оно, добродушие императора, а заодно и романики лодийского собора.
Современник Фридриха Барбароссы так описывает императора: «Его внешность такова, что даже самый ярый завистник его могущества не смог бы ее принизить. У него пропорциональная фигура. Он ниже высокого мужчины, но выше и благороднее на вид человека среднего роста. Волосы у него золотые и слегка вьются вокруг лба… Глаза у него острые и пронизывающие, рыжая борода, красиво очерченные губы… На лице его читаются благожелательность и ясность. Зубы его ровны и белы как снег… Скромность чаще, чем гнев, вызывает его частый румянец. У него очень широкие плечи, и весь он крепко сбит» – описание, абсолютно точно подходящее для собора в Лоди: собор большой, но невысокий, и на вид рыж, благороден, ясен, благожелателен и скромен. Собор города Лоди надвинулся на меня, как сиятельный всадник, встреченный Баудолино, и, как и Баудолино Барбароссу, я никогда его не забуду.
Сегодня, когда идея единой христианской Европы, Christendom, столь ярко воплощенная в фигуре Фридриха Барбароссы, снова возрождена в идее Евросоюза, физиономия собора в Лоди вполне могла бы стать лицом ЕС. Фасад собора, простой и скупо очерченный, но очень выразительный, – я не зря сказал «физиономия», уж очень индивидуален и человечен собор; кажется, что не вы глядите на него, а собор смотрит на вас умным, оценивающим взглядом, – напоминает лицо Питера О’Тула в фильме Энтони Харви «Лев зимой», замечательной экранизации пьесы Джеймса Голдмена.
Почему О’Тула? – ведь вообще-то, О’Тул играет англичанина Генриха II и к Лоди не имеет прямого отношения, но недаром Генриха II и Фридриха Барбароссу (а Барбаросса имеет к Лоди самое непосредственное отношение) – двух самых харизматических правителей XII века – все время сравнивают. Они представляют один тип сурового века, что получил у историков название «эпохи наивысшего развития феодализма». «Лев зимой» остается лучшим фильмом о XII веке, а Фридриху Барбароссе, увы, никто не посвятил ничего подобного, так как фильм «Барбаросса» Ренцо Мартинелли довольно слаб, хотя императора в нем и играет Рутгер Хауэр. Физиономия Барбароссы продолжает быть связанной только с поздними и маловыразительными портретами, а английский король благодаря Голдмену, Харви и О’Тулу приобрел столь выраженную харизматичность, что Барбароссу как бы и заменяет.Физиономия Питера О’Тула в роли Генриха II также могла бы стать лицом ЕС, а для меня теперь съездить в Лоди все равно что пересмотреть «Льва зимой» и «Большую жратву». Но не наоборот – фильмы города не заменят.
Внутри собор столь же прост и величественен, как и снаружи. Он считается одной из самых просторных – просторных в смысле широких, а не высоких – церквей Ломбардии; собор широк, как плечи Барбароссы. Интерьер очищен от барочных наслоений и неприхотлив: гладкие, лишенные каких-либо украшений и архитектурных излишеств плоскости стен и приземистые толстые кирпичные колонны с терракотовыми капителями, цветом и формой похожие на колбасины мортаделлы. Северная строгость собора, конечно, связана с духом города Лоди, проимператорского, гибеллинского, то есть антипапского, – недаром около Лоди вспоминаются гравюры немца Дюрера. Но сегодняшний вид интерьера собора, несколько похожего на католическую голландскую церковь после того, как в ней порезвились иконоборцы, – это не интерьер времен Барбароссы, а результат реставраций прошлого века, очистившего собор от поздних наслоений. Видно, что собор расписывали несколько раз, сбивали старые фрески, затем снова расписывали, снова сбивали, красили и перекрашивали.
Интерьер напоминает церкви лютеран, «обряд их строгий, важный и простой», но на стенах там и сям уцелели кусочки расчищенных в XX веке росписей – то часть Страшного суда XIV века, изображающая ад с очень голыми грешниками, то фигура святого Себастьяна века пятнадцатого, от которого остались одни балетные ноги со стрелой, воткнувшейся в лодыжку. Калейдоскоп живописных фрагментов выглядит постмодернистски, этакий текст, состоящий из одних цитат, и особую таинственность ему придает загадочная история – читай Умберто Эко, какой же постмодернистский текст без детектива, – разворачивающаяся в одной из абсид. К образу Богоматери, ничем особо не примечательному, приставлена деревянная скульптура – крадущийся юноша, готовый вонзить в икону нож с длиннющим металлическим лезвием. Молодой человек хорош собой, выряжен пестро и элегантно, в высоких сапогах и обтягивающих полосатых рейтузах, и вместе с иконой, без него не обратившей бы на себя внимание досужего туриста, каким, я, к моему вящему сожалению, являюсь в итальянских соборах, смотрится очень выразительно. Его фигура таинственна и непонятна, но старая надпись, гласящая, что «этот старый образ, который, как повествуют древние предания, в 1448 году коварно был поражен рукой нечестивца, после чего кровавая слеза появилась в левом глазу Богоматери и таинственный голос предсказал наказание, вскоре нечестивца и настигшее», все объясняет – этот метросексуальный буратино и есть тот самый нечестивец, подбирающийся к образу. Обычная историческая несправедливость: тысячи благочестивых прихожан остались безымянными, а преступника красочно увековечили.