Он увидел

— Вам? — напористо осведомилась продавщица и, подняв глаза, узрела дочку. Санька спокойно на маму смотрела. — Ты что? Ты что? Ты что?.. — залепетала мать, но быстро опомнилась и кинула на весы пару уток. — Отнесешь домой, я сама заплачу…

И демонстративно переложила пятерку из верхнего кармашка измызганного халата в ящик с общей кассой.

Санька повернулась и пошла прочь.

Вечером мать ожидала скандала и поначалу обрадовалась, что Санька молчит. Но Санька молчала и день, и другой, и дальше. Мать не вытерпела и высказалась первая:

— Для вас же, для вас же, для вас!..

У Саньки был еще младший брат, Вовка, перешел в шестой. Отец давно находился в бегах и как бы не существовал.

— Для вас, иродов! — крикнула мать магазинным голосом и стала сморкаться.

Санька видела, что плакать ей не хочется, что она хоть и расстроена, но как-то не слишком, и разговор затеяла, скорее, для определенности, чтобы знать, куда дочку занесет, а в общем и целом — всем довольна, ни о чем таком не сожалеет, и хоть разорвись и тресни, но так и будет, и к Саньке у нее отношение какое-то пустое: одевает, обувает, дармовых денег не жалеет, и потребуй — давать будет хоть сколько, да еще и обрадуется, что берешь, что соглашаешься с тем, что все так и должно быть, ну, а что доченька взбрыкнула вдруг — так молоденькая, зелененькая, не соображает, в первую ночь тоже, поди-ка, глаза прячут, а потом любо-дорого, дело естественное…

И вот это-то, что — естественно и ничего тут такого, Саньку смяло, внутри у нее начались спазмы, и сутки ее рвало ничем, рвало школьными истинами, комсомольскими собраниями и светлым будущим. Встала она после этого, спрятавшись куда-то внутрь и внутри себя потерявшись. Делала все по инерции, планировали в медицинский — подала в медицинский, обещала Вовке турпоход — потащилась в турпоход и даже старалась, чтобы было весело, но на самом-то деле всего этого вовсе не было, во всем Санька отсутствовала, и где была — неизвестно. И только на последнем экзамене, на этой самой физике, она удивленно подумала, что если попадет в институт, то все так и останется, то есть с ней что-то будет совершаться, а ее самой нигде не будет.

С матерью обошлось. Не настаивала, разговоров не разговаривала, расставалась с Санькой без особого сожаления, а может, и с облегчением, хотя и поплакала, и писать просила, и беречь себя — весь набор прощального ритуала, совершавшегося, как тут же представила Санька, у каждого вагонного окна вдоль всего поезда, и у других поездов, и на других вокзалах. Саньку все заносило, мысли взбрыкивали, и только Вовка, хмуро отворачивавший мордашку в сторону, все возвращал к себе ее взгляд.

Поезд тронулся, мать замахала приготовленным платочком, а Санька высунулась из окна и сказала:

— Вовку не порти.

Платочек в руке матери замер, и запомнился ее испуганный напоследок взгляд. Вовку мать любила больше.

Было Саньке тяжело, как и любому человеку с непривычки, и руки обдирались, и спина болела, и ноги ныли в длиннющих резиновых сапогах, и много всякого иного неудобного и неустроенного выявилось при полной самостоятельности, но она приехала на новую стройку не за легкостью и не за романтикой, которым откуда взяться при рытье земли да в жидкотелых вагончиках в первую зиму, тут бы лучше совсем без романтики, лучше бы помыться было где. Нет, она явилась сюда для другой жизни, и жизнь действительно была другая, так что остальное воспринималось Санькой без разочарования и недовольства. В ней обнаружилась способность обходиться малым, и без всякой рисовки она умещала свое имущество в одну сумку и не испытывала желания иметь больше. Ей понравилось приобретать сноровку в любом деле, она не отказывалась ни от какой работы, и к ней пришла уверенность человека, который сам себя содержит, ни от кого не зависит и не страшится что-нибудь потерять.

Дважды ее звали замуж. В первый раз Санька отказала от испуга и неожиданности, даже не рассмотрев толком белобрысого плечистого парня, покорно стоявшего перед ней. В другой раз сватался бригадир арматурщиков, которого она хорошо знала: маленький, вертлявый, запивавший после получки и часто битый при таинственных обстоятельствах. Сознавая, что в глазах прекрасного пола он малопочтенная фигура, был настойчив, и отказывать ему пришлось раз пять, так что Санька в какой-то мере даже подружилась с ним.

Предложения произвели на нее впечатление не сами по себе, а тем, как по-разному могла бы сложиться ее судьба в одном и в другом случае. Белобрысый парень был бы, наверно, хорошим мужем, она стала бы с ним степенной матерью семейства, с честным достатком, с упорядоченными радостями и спокойной, навек непроснувшейся душой. А стань ее мужем шустрый бригадир, хватила бы она лиха и беспокойства, искала бы его в дни авансов и расчетов, волокла бы окровавленного домой, ругалась бы, честила его и так и этак, кричала бы на непослушных, в папу мелконьких ребятишек, и рано забылось бы в ней достоинство и отцвело тело.

И когда представила она так двух разных Санек и ни в одной из них не узнала себя, то затосковала от нереальной обиды и стала затаенно смотреть на мужчин, стараясь угадать в ком-то из них самою себя.

Разный народ был вокруг. Стройка, естественно, не кружок бальных танцев, и как там ни романтизируй прекрасное само по себе начинание, исполнитель его все же народ с крайностями. Устойчивая середина остается где-то там, на обжитых местах, а на промышленную целину подаются, с одной стороны, возраст и натуры, взыскующие возвышенного, а с другой, — люди, в той или иной степени ущемленные невзгодными обстоятельствами, собственным характером, часто, как ни странно, слабые, не сумевшие противостоять небольшим неудачам в привычно организованной жизни и радужно полагающие, что на новом месте все будет новое, при этом под новым неосознанно подразумевается нечто удобное, приятное и готовое; много и таких, которые вообще оторви да брось, которые буйно плывут по течению, а какое течение и куда — какая разница; определеннее всех те, которым нужен рубль, но такие как-то не принимаются в расчет ни теми, ни другими: ну, хочет человек рубля, ну и ясно, ну и весь он тут, круглый и четкий, как пятак, глухо у него внутри — ни буйства, ни тоски, ни вопроса, ну и не о чем с ним, пусть чапает по своей нудной тропке, если ему нравится.

Санька все это довольно ясно ощущала, была у нее такая способность — понимать чувством, и нелюбопытство рядом с ней живущих ко всему, что их непосредственно не касалось, вызывало в ней временами досаду и смутную неудовлетворенность. Впрочем, она со всеми прекрасно ладила, никому себя не навязывала и готова была уступить чужому мнению, молчаливо поражаясь тому, насколько эти мнения могут быть противоположны, взаимоисключающи и тем не менее вполне основательны. В отличие от других, раздражающихся мимолетным несогласием, приходивших в агрессивный азарт, требовавших немедленного разрушения и подавления всяких иных, становившихся быстрыми врагами или обиженно замыкавшихся, в Санькином сознании доставало места всем. Может, это и выглядело бесхарактерностью и так называемой всеядностью, но тем, кто так считал, не приходило в голову заметить, что Санька последовательна без всяких уклонений, а ее мягкость и якобы всепрощение исходят из коварно простеньких вопросов: чем я лучше? и чем ты хуже? а не равны ли мы? Мы равны в рождении и равны в смерти, так какие же у меня основания считать, что мы не равны в жизни? И по этой причине она не знала, что такое ненависть и совершенно не понимала, зачем одним людям хочется быть выше других людей.

Ни о чем подобном она не думала прежде, допустим, в школе, хотя всегда отличалась сдержанностью в суждениях и больше любила слушать, чем говорить. Но самостоятельность, не ограниченная школьными или родительскими запретами и умолчаниями, естественно толкала к оценке и анализу частностей. Санька была убеждена в наличии причинно-следственных связей, на которых держится мир, и пыталась обнаружить самодеятельные закономерности в доступном ей участке жизни. Получалось не слишком, терялась и запутывалась, и прежде всего — в себе, в каких-то своих нелогичных реакциях, но интереса к миру это не сбивало.