Страница 17 из 19
– Ты знаешь, я так люблю Сашку, – сказала она.
– Знаю, – сказал я.
– И Сашка меня любит.
Саша (почти) услышал. И не сказал:
– Если бы не Ксюха, я бы давно от тебя ушёл.
Ксенией звали дочь Лены и Саши. Очень красивая девчонка. Очень популярная в своём районе. Она подсядет на героин, и в одну из своих ломок, когда Саша не даст её денег на дозу, зарежет его.
Нанеся двадцать три удара кухонным ножом.
Но это всё в будущем. Хорошем таком будущем. А в нашем плохом (для меня) прошлом я не ответил своему московскому другу:
– Никого бы ты не оставил.
Саша (почти) услышит и согласится. Мы с ним много гуляли по Москве, пьянствовали в книжном магазинчике Ad marginem на Павелецкой (так называемая элитарная литература), где директором была одна из его любовниц, бывшая студентка Лит. института им. Горького; а когда Инкомбанк разорился, вместе мчались среди ночи к банкомату, успеть снять последнюю зарплату ещё одной его любовницы.
А пока в нашем (плохом для меня) прошлом Лена сказала:
– Я так люблю Сашку.
Прекрасное вчера.
– Я в меру глуп, – сказал я. – Если бы я был глуп безмерно, я был бы в этом мире гармоничен.
Лена промолчала. Она не спрашивала меня о любовницах своего мужа. Что поделаешь, все мы всё ещё люди, дети Дня Восьмого.
Саша, которому всё же не спалось, вернулся к нам.
– О чём вы тут? – спросил он, протискиваясь (кухонька была крошечной).
– Когда говорить не о чем, русский человек говорит о политике, – сказал я.
– Ага! – не поверил Саша.
Напомню: в те годы все были либо уверены, что с Россией всё хорошо, либо доподлинно знали, что ей никогда не подняться. Что лишь шаг остаётся до пропасти и распада; только глупцы не могли этого осознать!
Я был из тех глупцов: думал, что всё образуется.
– Кстати, о политике. – сказала Лена. – Сашка, помнишь, как мы всю ночь проговорили о Ленине и Сталине, и что потом ты даже отказался спать с «такой ленинисткой»?
– И чего? – спросил я.
Я был «тогдашний», ещё не знал, что стану законченным «сталинистом.
– Молоды были, – сказал Саша. – Не стал я тогда спать с ней, ушёл в другую комнату. Дурак был.
Я воспринял слово «дурак» как относящееся ко всем нам. Тем, кто остаётся жив только чудом. Поскольку Саша (порождение советского образования – эрудит, которому не нужно себя декларировать: он так живёт, что всё проясняется), не смотря на двадцать три удара ножом, жив для меня всегда.
– Послушай, поэт из самого Санкт-Петербурга, – сказал Саша мне.
Понятны были аллюзии с «инкогнито из Петербурга», понятно было многое другое: быть поэтом или не быть поэтом – но гражданином быть обязан (русская классика); понятно было, что каждый выбирает по себе: женщину, религию, дорогу (Юрий Левитанский)…
– Послушай, поэт из самого Санкт-Петербурга, – Саша подчёркивал это самое «Санкт».
– Я называю мой город Санкт-Ленинградом.
– Хорошо называешь. Но послушай.
«В 1895 году Сосо показал свои стихи известному грузинскому литератору князю Илье Чавчавадзе. Пять из них были отобраны для публикации в литературной газете «Иверия», шестое появилось на страницах газеты «Квали». А стихотворение «Утро», по рекомендации Ильи Чавчавадзе, вошло в букварь для грузинских детей:
– В букварь для грузинских детей вошло стихотворение «русского человека грузинской национальности», – сказал я
– Да ты сталинист, – с удовольствием сказал Саша.
Он был хороший экономист, его постоянно звали в академию наук, но – он уже попробовал «банковских» зарплат (сам так с горечью шутил); не было пути назад – в Царство Божье СССР… Путин тогда ещё не был президентом, кажется.
Или уже был, но всё ещё хотел «войти» в Европу.
– Почитай свои стихи, поэт из Санкт-Петербурга. – сказал он.
– Из Санкт-Ленинграда, – поправил я.
– Ну, опять началось, – протянула Лена. – Опять пьянка до утра.
– Конечно! – хором восхитились мы с Сашей (её прозорливости).
И я начал читать.
– Моё любимое, – сказал Саша.
– Умно больно, – сказала Лена.
Мы тогда думали, что Россия больше не возродится. Это действительно было больно; но – думать-то думали, а и о чуде не забывали.
– Надо сходить на «пятак», – сказал Саша. – Пора пополнить припасы.
– Я могу, – сказал я.
– Сиди уж, соседей распугаешь «мордой лица», первый встречный мент в околоток утащит, вызволяй потом, – сказала Лена.
И вот здесь я вспомнил моего героя. Более того, позволил себе не согласиться с его дочерью: «Будучи уже не молодой, Светлана Аллилуева неожиданно призналась: «…вся жизнь моего отца возникла передо мною, как отречение от Разума и Добра во имя честолюбия, как полное отдание себя во власть зла». Скорее всего, Сталин с какого-то момента жизни оказался душевно пустым, или, что то же самое, душевно омертвел, и потому делал всё так, как считал нужным, невзирая на мораль. (Сталин. Спокойный разговор)
Я позволил себе сказать (себе самому): не дело детей пробовать убивать своих отцов. Хотя бы потому, что не соотносятся как величины.
Кто мы такие, чтобы судить о добре и зле? Если мы судим по тому, хорошо ли мне или плохо – сейчас, а не хорошо или плохо – всегда, мы лжём; мы ведь понимаем, что смерти нет, и что «наш» свет (без чуда) – тьме всегда проиграет.
Но смерти нет. Потому и смерть – пройдёт, а мы останемся. Хорошо бы, чтобы в Царстве Божьем СССР; впрочем, я ведь родился в Норильске, куда мой отец приехал сразу после Отечественной войны.
Куда моя мама приехала из Ленинграда в 1956 г. из Ленинграда по комсомольскому призыву.
Чудо.
«Это военное время было временем небывалого идеологического подъема, в том числе и среди заключенных. Именно в военные годы был заложен столь высокий потенциал Норильского комбината, который получил мощную реализацию в послевоенные годы. За период 1941–1945 годов на фронт ушло 7606 норильчан. Широко развернулось стахановское движение и в лагерях. Предприятия, на которых трудились заключенные, проводили ударные вахты. В военное время все усилия работников Норильского комбината были направлены на производство никеля, столь необходимого для танковой брони.