Млечный путь

Первым заговорил Зиганша:

— Нет, не злодейство, товарищ Ташбулатов, это... по ошибке...

— Ну? Кутушев, ты-то чего молчишь?

— Да ты меня слушай! Кутушев ведь не видел ничего, — спешил выговориться Зиганша. — Идем это мы с Дамиром Акбаровичем по лесу, и вдруг выскочил откуда-то проклятый зверь да прямо на нас!.. Хорошо, хоть Дамир Акбарович не растерялся, молодцом оказался, а то бы... — Говорил, заискивая перед толстяком, но в то же время отделяя себя от него: дескать, сам он не стрелял, ружье было у Дамира Акбаровича.

— Ошибка ли, нет ли, похоже, что жаканом выстрелили, — сказал Савельев. — Вы посмотрите, товарищ Ташбулатов, пол головы снесли.

— Вижу, не слепой, — чуть не плакал Ташбулатов, цыкая больным зубом. — Какой же сволочью надо быть, чтобы совершить такое! Ведь мы уже несколько лет наблюдаем за этим медведем. Пройдет в десяти шагах, не тронет никого, только и знал, что разорял борти. Какой красавец был...

Зиганша опять за свое:

— А если бы он Дамира Акбаровича задрал? По-вашему, жизнь поганого зверя дороже человеческой?

— Человеческой, говоришь?! — с нескрываемой ненавистью и презрением проговорил Мансур. — Тебе ли толковать о таких вещах! Ни стыда, ни совести... Кто тебя просил в лес прийти с ружьем? Кто заставлял?

Ташбулатов плюнул в сердцах, обошел окровавленную тушу и велел Савельеву:

— Составляй акт! А ты, Кутушев, рассказывай...

Пока Мансур говорил о случившемся, Ташбулатов, стиснув зубы и горестно качая головой, прохаживался по поляне и властным взмахом руки пресекал попытки Зиганши и Дамира Акбаровича вставить хоть слово.

Но Зиганша не хотел сдаваться. Все хорохорился, пугал и ерничал, противно хихикая:

— Пишите, пишите! Только ты бы, Ташбулатов, сначала на удостоверение Дамира Акбаровича посмотрел. Одним глазком! Для интереса...

— Начхал я на это удостоверение! — ответил директор. Но когда увидел красную книжку и подержал в руках, досадливо крякнул, заскреб в затылке. Да и властности в голосе поубавилось. — Ты вот что, Кутушев, — повернулся к Мансуру, — отправляйся на свой хутор. Остальное мы с Савельевым доведем до ума. Акт потом подпишешь.

— Насчет сломанного ружья не забудьте написать! — подсказал Зиганша. Он, кажется, почувствовал изменившееся настроение директора и подмигнул своему напарнику.

Толстяк молчал, но выглядел уже не так жалко, как в начале. С отрешенно-начальственным видом он надувал щеки, хмурился, одергивал куртку.

Все это время Марат с каменным лицом стоял в стороне, изредка обжигая взглядом Зиганшу и стискивая кулаки.

— Пойдем, — позвал его Мансур упавшим голосом.

Марат усмехнулся, с презрением кивнул на Ташбулатова:

— Директор-то струхнул, видать. Неужели собирается замять все это? Почему вы молчите?..

— Разберемся, — ответил Мансур, обнимая его за плечи. — Выше закона не прыгнут, не позволим!

— Да уж, вижу! — процедил Марат сквозь зубы и, сердито сбросив руку Мансура, нырнул в чащу, как в зеленый омут.

Отложив задуманные с вечера неотложные дела и забрав вещи Марата, Мансур отправился в контору. Как ни спешил, он сделал крюк, чтобы проверить, послал ли Ташбулатов кого на поляну. Все верно, двое незнакомых парней, видно сезонные рабочие, взваливали медвежью тушу на длинную самодельную волокушу, третий пытался удержать за короткий повод визгливо храпящую перепуганную лошадь. Останавливаться около этих шальных людей, по всему успевших с утра пораньше выпить и злобно матерящихся, не было смысла. Мансура беспокоило, что директор как-то сразу сник, когда увидел книжечку толстяка. Человек, по мнению Мансура, неплохой, любящий порядок, Ташбулатов был трусоват, при виде начальства, сам того не замечая, вытягивался в струнку, краснел, как мальчишка. Как бы и на этот раз он не пошел на попятную. Тогда уж нечего и думать о справедливой силе закона. А Марату каково от всего этого?

Вспомнив о нем, Мансур прибавил шагу. Нехорошо получилось. А ведь как радовался Марат лесному раздолью, красоте неприступных гор, свободе от назойливой опеки матери. Где теперь эта радость? Мало того, что почти на его глазах убили безобидного лесного зверя, которого он так хотел увидеть в родной стихии, да еще потерявший совесть Зиганша плюнул ему в душу, раскрыв тайну, наверняка тщательно скрываемую от парня.

Ну, а закончилась эта история вовсе не по-людски, так что при одном воспоминании о ней Мансура бросало то в жар, то в холод. Стыдно. Противно...

Не успел он переступить через порог конторы, Ташбулатов, обычно спокойный, обходительный с людьми, коршуном накинулся на него:

— Какого черта путаешься здесь, бросив свой пост?! Кто тебя звал?

— Так ведь надо акт подписать. Разве не я задержал тех злодеев?

— Думаешь, без тебя не разберутся? Крови жаждешь?— огорошил его директор, потирая распухшую щеку.

— Я-то что. Есть закон, товарищ Ташбулатов. А кричать на себя не позволю! — подошел Мансур к столу. — Выкладывай акт!

— Вот ведь ты какой. Не зря, выходит, считают тебя в ауле упрямцем несговорчивым... — Но, увидев, как сомкнулись широкие брови, стиснулись зубы и побелели костяшки сжимавших ружейный ремень пальцев Мансура, директор вдруг присмирел, а может, решил взять его хитростью: — Ты садись-ка, садись, Кутушев, в ногах правды нет, — кивнул на скамейку. — Вот ведь какое дело... Решили не доводить дело до скандала. Каждый может ошибиться...

— Ошибиться?! — вскричал Мансур, подступаясь к нему. — Не ошибка это, а преступление! Удостоверения того толстяка испугался? Хорош, ничего не скажешь!

— Да ты, погоди, Кутушев, не кипятись. Я человек маленький... Позвонил я в район, советовался. Понимаешь? — Указательный палец директора вскинулся вверх. — Так вот, велят не поднимать шума. А Дамир Акбарович кается, говорит, с перепугу выстрелил. Попробуй не испугайся, когда медведь на тебя прет...

— А кто его, Дамира Акбаровича этого, просил соваться в заповедник с ружьем? Не знает, что лес государством охраняется? Эх ты... — Мансуру было стыдно за Ташбулатова и за тех, чье трусливое мнение он выражал. — Как после этого людям в глаза будем смотреть? Как удержим местных браконьеров?

Ташбулатов сел за стол, обхватил голову руками. Стало тихо. Глядел Мансур на его безвольно опущенные плечи, на выбившиеся из-под соломенной шляпы седые волосы и даже пожалел незадачливого директора. Что с него возьмешь. Человек, можно сказать, всю жизнь был на мелких руководящих должностях и привык поддакивать словам начальства, больше угождать, чем за дело болеть. У такого нрав известный: с подчиненными и рука твердая, и голос громкий, а кто выше стоит — перед ними готов переломиться пополам.

— Давай акт, — нарушил Мансур тишину.

— Ну, зачем он тебе? — усталым движением поднялся Ташбулатов из-за стола. — Неужели не понял? Запретили копаться. Дамир Акбарович заплатил штраф и уехал, а ты все ломишься в открытую дверь.

— Смотри же, не пожалел бы потом! — Мансур, не попрощавшись, вышел из кабинета. Он решил отдать Марату его дорожную сумку, а может, и поговорить с ним. Знал, что разговор будет непростым, но откладывать его тоже было нельзя.

Он не удивился, увидев Марата у себя дома: значит, ждал.

Марат сидел, положив начавшие наливаться взрослой силой тяжелые руки на стол, и молчал. Вид усталый, потерянный. Только глаза горят недобрым лихорадочным огнем. На голос Мансура он не откликнулся, лишь взглянул на него мельком и вдруг, уронив голову на руки, затрясся в рыданиях. Приставать в такое время к человеку не было смысла. Пусть парень выплачет горе, остынет. Бесшумно прикрыв дверь, Мансур вышел на крыльцо. Ему тоже надо подумать, как и что говорить, какими доводами убеждать и успокаивать его.

Когда он вернулся в избу, Марат возился с вещами.

— Уеду в город, — буркнул он, резким движением затянув молнию на сумке.

— Родители знают?

— Родители... — Марат с горькой усмешкой выпятил губы, покачал головой. — Мне бы, дураку, раньше догадаться. Ведь сам слышал, как одна из тех крашеных женщин говорила другой: «И чего это Гашура возится со своим подкидышем? Волчонка хоть за пазухой держи, все равно в лес убежит...» Я и есть тот волчонок, только теперь понял. Начал расспрашивать маму, отнекивается, а как пригрозил, что уйду из дома, расплакалась. «Вот, — говорит, — твоя благодарность! Не зря, — говорит, — сказано: вырастишь приблудного телка — молоком одарит, пригреешь сироту — кровью умоешься». Ну, и призналась, что взяла меня двухлетним из дома младенца...