Плач домбры

Хабрау, не шевелясь, словно завороженный, смотрел на тусклый блик на рукояти кинжала, торчавшего из ее груди, и не знал, вытащить лезвие или оставить так.

— Энжеташ! Свет мой… Что же это?

— Эх, Хабрау… Не суждено быть нам вместе… Не плачь, сэсэн… Когда заскучаешь по мне, спой ту песню… «С первого взгляда в тебя я влюбился…»

— Нет… я не верю… Ты выживешь… Я не отдам! — Крупная дрожь трясла его, и с помутившимся рассудком он прижал ее голову к груди, погладил мягкие, шелковистые волосы.

— Спаси меня, Хабрау… спаси… — Энжеташ дернулась, выгнулась и опала. В полузакрытых глазах на светлом, еще не изменившемся лице появилось выражение удивления и боли.

Хабрау, сжав в объятиях тело любимой, лежал неподвижно, потом поднял лицо, опустил мертвую Энжеташ на землю и вскинул руки к небу:

— Ты, безжалостный Тенгри! Видишь ты это злодейство? Не видишь! Будь ты проклят! — крикнул он.

Воины, оставив лошадей, окружили их. Плечи понуры, глаза — в землю. Один из них, постарше, положил руку на плечо Хабрау:

— Осторожней, сэсэн, Тенгри не касайся. Судьбу не обойдешь, уж как начертано.

Хабрау не слышал его. Не слышал он и того, как подъехали Иылкыбай-йырау с Юлышем, подсели к нему, мягко утешали, и того, как сбежались женщины и, сгибаясь в рыданиях, принялись оплакивать Энжеташ. Черная ночь покрыла мир…

Юлыш и Иылкыбай не сумели удержать трясущихся от гнева джигитов Голубого Волка. Тут же на суку ближайшего дерева они повесили налетчика-убийцу. Только и узнали, что он из рода киреев. Он видел свою вину и пощады не просил. Лишь когда уже натянулась веревка, он раздвинул петлю и закричал:

— Будьте вы прокляты, Кутлыяр-армай, и ты, вор Байгильде! Тысячу раз будьте прокляты!.. — и с этими словами умер.

Юлыш начал дознание. Привели двоих пленных. Того детину, который чуть не раскроил дубинкой голову Хабрау, и парня с перебитой рукой. Действительно, узел этого вероломства был завязан Кутлыяром и Байгильде. Оказывается, у одного из них в роду киреев, кочующих по ту сторону Яика, есть какой-то дальний родственник, а у другого сваты. С их помощью те два разбойника собрали в этом роду десятка два нищебродов, накормили их досыта, до отвала, обещали каждому по верховой лошади и уговорили напасть на кочевье Голубого Волка.

Это выяснилось быстро. Но больше Юлыш ничего не узнал. Почему киреи напали на кочевье Йылкыбая, а не на какое-то другое, заранее было решено похитить или убить Энжеташ, то ли так все сошлось — осталось тайной. Предводители баранты умчались, а убийца уже висел высоко и смотрел вслед убежавшим товарищам. Но ясно было каждому: и ногаи, и прихвостень их Байгильде, учинив это злодейство, хотели посеять вражду между потянувшимися к согласию кипчаками и усергенами.

Теперь уже не думали о том, что лето — самая красивая пора — наступает и можно, как договаривались Богара с Юлышем, провести байгу двух родов. Эта баран-та и вовсе разбила надежды на скорый мир и согласие между соседями.

Немного прошло времени, и младший брат Юлыша, не сказав старшему брату ни слова, повел джигитов на земли Байгильде и пригнал оттуда пятьдесят голов племенных коней. В отместку за это головорезы Байгильде среди ночи налетели на усергенский аул, разорили и пожгли юрты, угнали скот. Даже мирный нравом Таймас-батыр не удержался, напал на одно из становий Юлыша. Байгильде и это в радость. Принялся уговаривать Тай-маса, будто тот невесть какой подвиг совершил: «Переходи в мои кочевья, во главе своего войска посажу!» А батыр от стыда за содеянное готов был прибить Байгильде на месте.

От огня пал расходится, от мести месть множится. Вместо того чтобы разом с двух сторон ударить по кровным врагам ногаям, кипчаки и усергены начали междоусобицу. Теперь лет пять нужно Богаре и Юлышу, чтобы как-то затушить этот пожар…

* * *

Лицом как пепел стал молодой сэсэн, губы сомкнуты так, словно не разомкнутся больше никогда. Взгляд мертвый.

Он вернулся в свое становье. Без чувств, без мыслей сидел в душной юрте или, словно прячась от сородичей, одинокий носился по степи. «Что с тобой, что сделалось? Ведь юродивым уже становишься!» — причитала сестра. Женщины и дети при встрече с ним в испуге и удивлении шарахались в сторону. Он же не видел и не слышал ничего, и ничто не могло вывести его из омертвелого покоя.

Сокрушив все опоры его души, кромешною мглой застлав ясный день, прокатилась черная буря. Во что ему веровать теперь, какая для него отрада в этом мире, оглохшем и потухшем? И ласковая его мать, которая с колыбельными песнями качала его зыбку, волшебными сказками приоткрыла неведомый мир и пустила свет в его младенческое, пустое еще сознание, и отец, широким своим плечом ограждавший сына от бед и лишений, уже давно в сырой земле. Любимую — нераскрывшийся, еще только дрогнувший лепестками цветок — скосил заморозок. Куда пойдет, где голову приклонит, кому изольет свою печаль молодой сэсэн?

Из тех, кто мучил его в Самарканде, кто отправил в изгнание Миркасима Айдына, из той же своры — злобный пес Байгильде. У змеи повадки повсюду одинаковы. Неужто ни Аллах, ни Тенгри не видят их, не ужасаются их бесчинству, тому, как губят они человеческие жизни?

На эти горестные вопросы ответа у Хабрау в душе не было…

8

Когда Богара услышал, что киреи по наущению Байгильде напали на кочевье Йылкыбая и убили невесту Хабрау, он без сил опустился на кошму. «Ну вор! Злыдень, кровопийца…» — сыпал он проклятия на голову свата. Только было замирились с усергенами, как опять этот разбойник змеей прополз между ними, в уже затухающем жаре раздул синее пламя, и снова занялся пожар. Что делать, как остановить бессмысленную распрю?

Первая мысль была — напасть на кочевье сайканов, связать вора по рукам и ногам, собрать совет всех кипчакских старейшин и бросить Байгильде им под ноги. Но подумал-подумал и понял: только замахнись на этого вора, весь род за дубье схватится. В собственном племени кровь прольешь и ногаям дашь готовый повод послать войско на башкирскую землю. Кутлыяр-то, видать, на это и рассчитывал, когда науськивал Байгильде на усергенские кочевья. Во-первых, они, дескать, своего неустойчивого свата защищают, во-вторых, спасают кипчакское племя от внутреннего раздора и разорения. И кончится тем, что самых сильных джигитов обвинят в мятеже и отправят в Орду. Нет, схватить Байгильде не удастся.

Эти взаимные налеты, баранта, ограбления вызвали брожение и в потаенном войске Богары. «Съездим, поучим уму-разуму усергенов», — говорили джигиты. Это, понятно, Аргыну неймется, его козни. Изныл от безделья, кровь закисла, бродит. Даже Таймас-батыр — под пятьдесят уже, многоопытный, заматерелый воин, сколько крови видел — и тот бестолковым словам Аргына поддакивает.

А Байгильде затих, поджал хвост. «Приболел малость, как поднимусь, сам, без зова явлюсь», — ответил он гонцу Богары.

Оставалось одно — забыть гордость и самолюбие и как-то встретиться с Юлышем. Через посредников Богара предложил взять каждому для охраны по десять воинов и встретиться на слиянии Яика и Сакмары, обещал вернуть угнанный скот. Однако Юлыш на мировую не пошел. «Перешагнуть через пролившуюся кровь совесть не позволит», — сказал он. С тем гонец и вернулся. Значит, все до первой искры, какая-нибудь мелкая стычка —‘и распря вспыхнет снова.

А тут еще с сэсэном неладно. По крепкому убеждению Богары, пожар, почти было затухший, Хабрау-то и раздул, из-за его безрассудного сватовства пошел по степи новый пал. Сидит теперь йырау, чахнет в тоске. Как же это — потеряв разум, влюбиться в первую встречную девушку? Разве сэсэну, имя которого уже становится известным всей башкирской стране, не нашлось бы невесты из богатого рода? Ладно, полюбил, согласен. Так ведь можно полюбить, можно и позабыть. Разве годится столько времени убиваться из-за случайно погибшей девушки? Говорят же: не ходи с красавицей у кручи, до кручины доведет.