Плач домбры

В тот же день Хабрау встретился с Энжеташ и поговорил с ней…

— Разве мало девушек, зачем я тебе? — сказала Энжеташ, забыв страх и смущение. — С баями роднись!

— Не встреть я тебя вчера, всю свою жизнь, Энжеташ, до самой смерти, одиноким бы прошагал. Вошла ты в мое сердце и свила гнездо. Взлететь хочу в поднебесье, на весь мир пропеть свою песню, будь моим крылом, моим кураем.

— Полно, полно, а если бы не приехал к нам?

— Сейчас не приехал, так приехал бы позже. Нас Тенгри вместе свел, Энжеташ.

— Скажи, зачем я тебе?

— Зачем жизнь нужна? Жить!

— Эх, йырау! Сиротка я, на чужих объедках выросла, в чужие глаза смотрела. Ошибусь, отдам тебе свою душу, а ты остынешь, полюбишь другую, что мне тогда?

— Ослепнет тот, кто обидит тебя. Пуще жизни буду беречь, на лунный твой лик, на стан твой тонкий, как этот камыш, буду смотреть и любоваться, и песни мои будут о тебе.

— Йырау — голос страны, говорят старики. А что они скажут, если все твои песни будут обо мне одной?

— И они вслед за мной весть о твоей красоте, о доброй твоей душе разнесут по всей стране. Отбрось страхи, Энжеташ.

— Боюсь, Хабрау, — сказала она и показала на. слабенький желтый цветочек, чуть-чуть приподнявший голову от земли: — Глянь на этот цветок. Тоже не смог подняться в тени березы.

— Твое место у меня в сердце! Откажешься от моей любви — завяну, как этот желтый цветок.

— Эх, Хабрау, Хабрау! Ну что же мне сказать? Если бы не ты — разве в душе моей поднялся этот огонь? Тенгри тебя ко мне послал, я это сразу поняла… Как только увидела.

— Вот видишь… И все же боишься.

— Как же не бояться? Появился откуда-то…

— Значит, судьба наша, Энжеташ…

— Ну, что я теперь могу сделать?! Ты хозяин моей судьбы. Дашь мне счастья на один только день — а там на руках твоих согласна умереть. — Не отерев даже бегущих слез, она уткнулась головой парню в грудь. — Шли сватов, — всхлипнула она.

— Не плачь, Энжеташ! Не плачь, сердце мое! Мы же вместе будем. — Хабрау крепко обнял ее.

— Не буду плакать… — Просветленным взглядом она посмотрела в лицо своему любимому. — Вот ведь, невесть откуда появился… Я боюсь, Хабрау, приезжай быстрее, ладно? Измучаюсь, ожидаючи… — сказала и прижалась к парню.

…Не знали двое влюбленных, какая страшная беда ожидает их впереди…

Счастливые, с радостными лицами, в надежде на скорое свидание расстались они. Когда солнце перевалило за полдень, Хабрау оседлал лошадь, попрощался с Йылкы-баем, святой души человеком, и вышел в обратный путь. В глазах не затухают счастливые искры, на лицо то и дело выплывает улыбка. И только об одном думает Хабрау — вернуться поскорей и послать сватов к Энжеташ.

Весть о том, что сэсэн ездил в страну усергенов, что влюбился там в девушку по имени Энжеташ и что, вернувшись оттуда, собирается послать сватов, очень скоро разлетелась по кочевьям сарышей и сайканов.

Однако столько добра, чтобы выплатить калым, какой запросили аксакалы Голубого Волка, у Хабрау не было. Несколько голов скота, оставшиеся от покойного отца, он отдал сестре и зятю. Единственная надежда — на помощь Таймаса-батыра, друга отца, его соратника. Если же он откажет, оставалось одно — выкрасть Энжеташ.

Но Таймас собрал аксакалов в гости, накормил-напо-ил их и разъяснил, как обстоят дела. Старики согласились внести каждый, исходя из достатка, свою долю калыма. Батыр обещал дать три лошади и десять овец. Зять же, почесав спину, снизошел до кобылицы и пяти овец, будто свою скотину отдавал.

Сватами были назначены Таймас-батыр и два джигита.

Но сидеть и ждать, когда они выйдут в путь, Хабрау пе мог. Всей душой он был там, с любимой. Еще недели не прошло, как вернулся от усергенов, а ему казалось, что уже месяцы не видел он своей Энжеташ. И он опять заторопился в кочевье Голубого Волка. Ничто не могло удержать его: ни сердитое ворчание стариков, что нельзя, дескать, вперед сватов являться в становье невесты, ни в какие обычаи это не лезет, ни полушутливые-полу-серьезные уговоры Таймаса-батыра. Вроде и предчувствия никакого не было, а что-то гнало его… Откуда было знать ему, что злые силы уже проснулись, уже снова готовы броситься и губить все доброе.

Только с калымом все уладилось, Хабрау снова вышел в путь.

Он уже ехал вдоль излучины Сакмары, той самой, где впервые увидел Энжеташ, сейчас он по размытому склону спустится к реке, пересечет вброд, а там…

Сначала он услышал шум, крики, но откуда кричат, о чем, понять не мог, — они доносились издалека, приглушенные шорохами живой степи и прибрежного тальника. Расстояние и ветер заглушали и выдували силу и смысл криков, оставляли только их тоску. Хабрау придержал лошадь за уздцы, вслушался, всмотрелся. Сквозь черноту и слабую зелень тальника пробился густо-шафранный свет, и над берегом, там, где было кочевье Йылкыбая, взмыло пламя. Встревоженный Хабрау на рысце проехал вперед и увидел, что горят две-три юрты. Он пустил коня вниз по откосу наискось, вспенив воду, по брюхо коню пропахал реку вброд…

Баранта!

В становье шел бой. Несколько барантовщиков в черных личинах, на низких, быстрых, как пламя, черно-гнедых конях с мохнатыми гривами, сбив лошадей в табун, отгоняют их к Яику, а другие бьются с вооруженными наспех, схватившими что под рукой было джигитами Голубого Волка. Остальные же с горловыми криками и оглушительным свистом крушат юрты, попадется какое добро на глаза — хватают и бросают поперек седла. Опять оно, страшное видение, которое с четырех лет мучает Хабрау, приходит в сны, бессмысленный разор и погибель.

Несколько растрепанных простоволосых женщин с криками и визгом пробежали к Сакмаре. Энжеташ с ними не было.

Хабрау, размахивая дубинкой, озираясь по сторонам — нет ли где ее? — бросился в самую гущу боя.

Джигитам Голубого Волка приходилось туго. По два-три налетчика наседают на одного. Куда ни глянь, в крови лежат и стонут изувеченные джигиты с переломанными ногами и руками. Чем все кончится, угадать было нетрудно. Но тут вдруг кто-то закричал: «Юлыш идет! Юлыш идет!» Спину Хабрау тоже прожгла тяжелая камча. Огромного роста барантовщик с выпученными глазами, размахивая дубиной, с громкими ругательствами ринулся к нему. Кровь с разбитого лба текла ему под лучину, но опустить свою дубину на Хабрау он не успел — один из усергенских джигитов ударил его лошадь колом в бок. Лошадь прянула в сторону, детина замахал руками и еле удержался в седле.

Видно, успели послать гонца в кочевье главы рода. Часть всадников Юлыша с громкими криками поскакала наперерез отгонявшим табун барантовщикам, остальные начали окружать аул. Грабители, пытаясь вырваться из западни, бросились к реке.

Хабрау, не зная, куда устремить свою лошадь, озирался по сторонам. И тут из самой гущи отступающих налетчиков донесся жалобный крик, ударил ему в уши:

— Хабрау! Хабрау! Спаси меня!

Он бросился на голос.

Джигиты Голубого Волка, тесня врагов, валили их дубинами или вырывали из седел волосяными арканами, но пять-шесть из них, побросав наворованную добычу, неслись во весь опор вдоль берега, пытаясь добраться до темневшего впереди мелколесья, скрыться из глаз.

— Хабрау, я здесь! — крикнула опять Энжеташ, колотясь в руках разбойника.

Крик ее словно подстегнул и без того распаленного коня Хабрау, прибавил ярости.

Обогнав воинов Юлыша, Хабрау, нацелившись на барантовщика, поперек седла которого билась Энжеташ, перехватил поудобнее аркан. Еще рывок — и он со свистом ссадит его из седла. До похитителя оставалось расстояние в два копья.

— Стой, вор! Стой, падаль! — крикнул он и метнул аркан.

И в этот миг истошно закричала Энжеташ. Вор, с захлестнувшимся на шее арканом, и девушка грянулись с коня на землю. Подоспели мчавшиеся сзади джигиты. — Милый… умираю… — прошептала Энжеташ и посмотрела на склонившееся лицо любимого. Но это было Последней вспышкой лучины, перед тем как погаснуть, — взгляд тут же начал быстро туманиться и темнеть.