Страница 110 из 114
Рядом со мной сидит Вун-ай-ики — самый старший человек среди нас. Он больше всех бывал на медвежьих праздниках. К нему подходит Микуль и спрашивает:
— А что делать дальше? Ты, дед, как неживой или как олень уставший. А мы на тебя надеялись, как на вожака-оленя. Что делать, мы и не знаем.
— Что делать? — слышу я глуховатый старческий голос старика. — Просто живите, пляшите, веселитесь! Я уже старик. Раньше мы много делали. Шаман был — он все знал. Он говорил, что нас ждет впереди, что думают духи, сам Нуми-Торум. Все говорил. А потом мы веселились, плясали, тулыглахтысув — показывали сцены из жизни. Спрашивайте Потепку, он больше меня, наверно, знает, все же он… — старик запнулся, потом продолжал: — Да вы все сами знаете. Вспомните, что помните, и веселитесь. Только не много пейте. Спирт не веселье, а болезнь. Главное-то — веселье.
Вун-ай-ики говорил тихим, глуховатым голосом. Он сидел рядом со мной, но казалось, он где-то далеко-далеко от меня. Словно не человек говорит, а журчит обмелевший таежный ручей…
Ойнга-писинга — звенят стаканы. Чуть-чуть шумнее стало.
Вдруг… Словно налетела большая птица, рассекая могучими крыльями свистящий, звенящий воздух. И вот птица уже парит высоко-высоко. Будто замерли тайга, снег и звезды. И лица людей сначала вздрогнули, повернулись к голове медведя. Это были звуки санквалтапа… Потепка играл уйтан — гимн медведю. Я залюбовался руками Потепки. Похожий на лодку, почерневший от времени санквалтап под его руками оказался чудом; в сторону отодвинуты куски медвежьего мяса, граненые стаканы… Лица просветлели, как небо утром. А я почувствовал себя древним-древним, словно взглянул в душу медведю и услышал думы медвежьей головы.
…Плавно, высоко парящая птица вдруг рванулась вниз, словно ястреб, и, как утки, встрепенулись люди.
Глаза действительно пылали у всех. Может быть, ярче всего пылали у той, которая кружилась посреди чума, задевая сидящих шелковой бахромой шали. Кто она? Ведь ее глаза закрыты шалью. Наверно это Итья Татья…
«У-ку-лу-лу! У-ку-лу-лу!» Эта прибежали тулыглах-тын махум[51]. Лица их прячут берестяные маски — саснелы. Сас по-мансийски — береста, нел — нос. У сасне-лов нос длинный-длинный. Над узкими щелочками глаз — длинные ресницы и черные брови дугой. Сасне-лом называют и владельца маски. Саснел может говорить все, смеяться над всеми, даже над медведем и присутствующими. У него ведь лицо не человеческое, а берестяное. Береста все вынесет!
«У-ку-лу-лу! У-ку-лу-лу!» Вот два охотника. Они в масках, в легких охотничьих малицах, подпоясанные мансийскими поясами, на которых висит сипаль с большим острым ножом и зубы медведей. В руках у них ружья. Один целится вниз, себе под ноги. А… это он разыгрывает охотника, убившего зверя. Раздается треск, напоминающий выстрел. Второй охотник нагибается и тянет что-то тяжелое-тяжелое. В руках у него чучело, изображающее хозяина.
— Не я тебя убил, — говорит он медведю, — а убило тебя ружье…
«У-ку-лу-лу! Уку-лу-лу!» Пляшут пальцы Потепки, поют струны. Берестяные маски снова вертятся, размахивая руками, вьются по полу налимами, порхают птицами…
«У-ку-лу-лу! У-ку-лу-лу!» Санквалтап замолкает. Входят трое саснелов. Двое из них одеты в облезлые тонкие малицы. Это, конечно, бедные манси. А третий — с бородой, длинной и широкой, как веник. С животом большим, как у важенки перед отелом. Он не в малице, а в шубе. Это, конечно, купец. Он достает из мешка что-то блестящее, яркое.
— Вы любите бусы? — спрашивает он голосом теплой, ласковой речки, в которой можно утонуть.
— Это люблю не я — любит моя жена! — говорит один из манси.
— Коль любит, дай белок, — говорит купец.
Охотник протягивает пушистые шкурки.
— Вы любите колокольчики? — журчит еще нежнее голос купца.
— Конечно! — говорит другой охотник. — Без колокольчиков тайга нема, как карась.
— На тебе колокольчиков, дай мне песцов. — Голос купца чуть слышен, словно по снегу легкими шажками проходит песец.
Охотник вынимает шкуры песцов, голубых, как утро.
— Нам нужен порох и дробь! — говорят оба враз.
— Пороха и дроби нет. Есть водка! Вы же любите такую водичку? — воркует купец. — Несите соболей!
Охотники несут соболей. Пьют. Пьянеют…
— А теперь платите ясак! — как вьюга, воет купец.
— Больше у нас ничего нет! — говорят охотники.
— Тогда копайте себе яму. Буду вас хоронить, коль не расплачиваетесь!
Охотники покорно копают яму. Летают лопаты, летают земля и снег.
— Померьте, какая глубина ямы, — приказывает купец.
Один манси встал в рост — яма только по грудь.
— Надо еще копать. А то вылезти сможете.
Опять копают охотники.
Купцу уже надоело ждать.
— Больно долго вы копаете! Ничего не умеете делать, медведи и то поворотливее.
— Мы, и правда, не умеем. Покажите нам, пожалуйста, как надо правильно копать.
Охотники вылезают. А купец спрыгивает в яму. Только он нагнулся — охотники начинают забрасывать его землей. Так и забросали. С тех пор на земле не стало купцов и хорошая жизнь пошла, как в веселый Медвежий праздник, — вот в чем смысл этой сценки.
«У-ку-лу-лу! У-ку-лу-лу!» Саснелы исчезают.
Опять звенят ручьи. Женский танец. Вместо женщин танцуют ребятишки. Трехлетняя Мань-аги накинула свой платок на голову, закрыв лицо и глаза, и стала кружиться в плавном танце. Трудно удержаться на месте, когда играет музыка. Под ее звуки пляшут в речке рыбы, на деревьях — белки, на земле — люди… Рядом со мной стоял радиоприемник «Родина». Я включил его. Говорила и пела Москва. Кажется, она была рядом, совсем рядом. В эти дни я словно жил в другом веке, на другой планете. Соскучился. И вот Москва… Я предложил всем послушать.
— Правильно! — сказала Итья Татья. — Какой праздник без радио, без новой музыки?
Все собрались у радиоприемника. Передавали концерт по заявкам геологов.
— Замечательный концерт! Геологи достойны его. Сколько богатств открыли они в нашем крае! А ведь совсем недавно он был местом холодной ссылки. Одни снега, волки, мороз.
От бедности и нищеты кому-то снилась знаменитая «золотая баба». На нее указывали римляне в XII веке, и русские промышленники говорили о таинственной «золотой бабе», а манси поклонялись Сорни-най — огненной богине. Но никто не догадывался об истинных богатствах нашего Севера.
А вот геологи догадались. И пошли сквозь дебри, болота, снега и мороз. И нашли не «золотую бабу», а черное золото — нефть, не Сорни-най — огненную богиню, а пламень земли — газ. Открыли клад, какого в мире не было. Это богатство и гордость страны! Это смогли сделать только романтики, только герои!
И кочуют они так же с места на место, любят смотреть новые земли, совсем как оленеводы, и спят они под звездами, на холодном снегу, совсем как оленеводы. Так могут только настоящие романтики!
— Какая веселая у них музыка! — подсаживаясь ближе к приемнику, произнесла тетя Сана. — В Москве, наверно, тоже Медвежий праздник?
Микуль, Итья Татья и я засмеялись, как чайки над Обью.
«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»
Прилетели какие-то две важные птицы. Одна разукрашенная, ходит гордо, как куропатка. Другая птица черная-черная, словно она только что вылетела из трубы. Это ворона. Она хлопает крыльями. Дышит тяжело. Устала с дороги. На зиму она улетает туда, где морозы помягче. Вот сейчас только, в вороний праздник, вернулась на Север.
Черномазая ходит около сороки, которая остается здесь. Вертится около нее, заглядывает на нее и сбоку, и снизу, танцует танец восхищения «героиней». И спрашивает с вороньим любопытством сороку-белобоку:
Всю-то зиму ты, сестрица,
Возле чумов зимовала;
Что ты сделала, сестрица,
Для друзей большеголовых?
Ей отвечает важная птица, почесывая бороду:
Всю-то зиму, всю-то зиму
Я людей большеголовых
Супом досыта кормила.
Ноги я в котел совала,
Чтоб навар густой и крепкий
Дать родне большеголовой.