Страница 47 из 149
И осы, и их жертвы тараканы, и большинство других насекомых прощупывают окружающее пространство усами-антеннами[130]. Длинные тактильные органы, обладающие большим размахом, настолько удобны для ориентирования, что многие виды независимо друг от друга выработали их собственные варианты[131]. Человек, вечно изобретающий себе в помощь разные инструменты, простукивает дорогу впереди себя тростью. Донная рыба под названием «бычок-кругляк» использует сверхчувствительные грудные плавники{403}. У малой конюги – морской птицы, похожей на тупика, – над клювом нависает длинный черный хохолок, необходимый ей для прощупывания стенок расщелин, в которых она гнездится[132]{404}.
У многих других птиц на макушке или передней части головы имеется жесткая щетина. Ее часто ошибочно описывают как сеть, в которую птица якобы ловит летающих насекомых. Однако более вероятно, что это осязательные сенсоры, которые пригождаются птице, когда она расправляется с добычей, кормит птенцов или копошится в темном гнезде{405}. Возможно, этим же объясняется, почему у птиц вообще есть перья. Мы знаем, что птицы произошли от динозавров и что многие динозавры были покрыты щетинистыми протоперьями или «дино-пухом»{406}. Для полета эти структуры были слишком примитивными, а значит, возникли для чего-то другого. Согласно самому распространенному объяснению, они обеспечивали термоизоляцию, но для этого им пришлось бы сразу образоваться в больших количествах. По другой, возможно, более вероятной версии, изначально они собирали осязательную информацию. Как свидетельствует пример малой конюги, даже несколько длинных щетинок позволяют животному с пользой для себя расширить осязание. Перья могли появиться как небольшие щетинистые хохолки на голове или передних лапах динозавров и поначалу помогали им осязать, а только потом – летать.
Не исключено, что таким же образом появилась и шерсть у млекопитающих – как осязательные сенсоры, которые лишь позже превратились в термоизолирующий мех{407}. Некоторые волоски сохраняют изначальную осязательную функцию и сейчас – они называются вибриссами, от латинского слова vibro, «вибрировать»{408}. В обиходе их называют усами. У млекопитающих они обычно расположены на морде и бывают длиннее и толще любых других шерстинок на теле. Каждая вибрисса растет из волосяной сумки, заполненной механорецепторами и нервами. Когда стержень вибриссы изгибается, основание толкает механорецепторы, и они отправляют сигналы мозгу. (Чтобы прочувствовать, как это происходит, зажмите в кулаке кончик шариковой ручки и отклоните противоположный ее конец в сторону.)
На ходу некоторые млекопитающие постоянно, по нескольку раз в секунду, поводят усами туда-сюда. Так они обследуют пространство впереди и вокруг головы{409}. Я лично, когда впервые услышал о таком прощупывании вибриссами, несколько его недооценил. Интуитивно оно показалось мне примерно тем же, что мы проделываем, пробираясь на ощупь по темному коридору, – выставляем руки перед собой, чтобы не наткнуться на стену или нашарить выключатель. Но, поговорив с сенсорным биологом Робин Грант, я пришел к выводу, что мышь или крыса при прощупывании пользуется вибриссами примерно так же, как мы глазами. Грызун снова и снова сканирует пространство перед собой, выстраивая представление о действительности{410}. Нащупав что-то длинными, подвижными вибриссами на носу, он изучает найденное подробнее с помощью коротких, неподвижных, но более многочисленных и чувствительных вибрисс на подбородке и губах{411}. Это тот же принцип, что у крота-звездоноса, который непрерывно тычется звездой в пол и стенки тоннеля и, только нащупав что-нибудь, подключает к исследованию самые маленькие и самые чувствительные ее лучи. То же самое происходит и у нас, когда мы обводим взглядом пространство и, уловив что-то периферическим зрением, нацеливаем на заинтересовавший нас объект фовеа, обладающую самым высоким разрешением.
Сходство со зрением на этом не заканчивается. Когда мы поворачиваем голову, первыми приходят в движение глаза{412}. Точно так же и у мыши поворот головы начинается с движения вибрисс. Если мы картируем окружающий мир по рисунку света, попадающего на нашу сетчатку, мышь картирует окружающий мир по рисунку того, что осязают ее вибриссы. Все они соединены с разными участками соматосенсорной коры, поэтому мышь понимает, какие именно из вибрисс коснулись объекта. Зная, как эти вибриссы ориентированы, «мышь строит карты того, чего касается», объясняет мне Грант. Информация, ложащаяся в основу этих карт, должна вспыхивать и пропадать в мозге по мере движения кончиков вибрисс. Но Грант говорит, что мозг мыши, скорее всего, объединяет эти разрозненные данные в единую плавную картину. Возможно, они ощущают прощупывание вибриссами таким же непрерывным процессом, каким мы ощущаем зрение, притом что постоянно моргаем и переводим взгляд.
Млекопитающие пользуются вибриссами почти столько же, сколько существуют на нашей планете[133]{413}. Современные крысы и опоссумы прощупывают пространство не менее активно, чем их мелкие ночные, лазящие и шныряющие предки. Морские свинки шевелят вибриссами еле-еле. Кошки и собаки не прощупывают пространство вообще, хотя вибриссы у них по-прежнему подвижны. Человек и человекообразные обезьяны утратили вибриссы полностью, вместо этого сделав ставку на чувствительные ладони и пальцы. Киты и дельфины рождаются с вибриссами, но затем почти сразу теряют их все, за исключением тех, что окружают губы и дыхало. Прощупывать воду вибриссами все-таки довольно трудно. И тем не менее вибриссы могут пригодиться и морскому животному.
В Морской лаборатории Моут-Марин в Сарасоте живут два флоридских ламантина. Показывая их мне, Гордон Бауэр поясняет, что один из них – Хью[134] – гиперактивный, а другой – Баффет (в честь автора-исполнителя Джимми, не миллиардера Уоррена) – увалень и слегка толстоват. Я честно признаюсь, что не отличаю, кто из них кто. Их трехметровые туши кажутся одинаково упитанными, а движения одинаково вальяжными. Но спустя какое-то время я замечаю, что один медленно кружит по своему аквариуму – это, надо полагать, и есть ламантинская непоседливость. Значит, это Хью.
В дикой природе ламантины в основном неторопливо бултыхаются на мелководье, поедая подводные растения. В неволе Хью и Баффет уминают около 80 кочанов салата ромэн в день. С одним из таких кочанов Хью как раз расправляется, неторопливо его раскурочивая. Иногда он держит кочан в ластах, а иногда прихватывает мордой – точнее, между верхней губой и ноздрями. Эта немаленькая область, которая называется ротовым диском, и придает ламантину то виноватое выражение, которое делает его таким трогательным. И хотя с виду этого не скажешь, ротовой диск – невероятно чувствительный орган осязания.
Мускулистый и цепкий, он больше похож на слоновий хобот, чем на обычную губу{414}. Сжимая и расправляя ротовой диск, ламантин может удерживать и обследовать предметы с той же ловкостью и чувствительностью, как мы с помощью руки. Это называют орипуляцией – как манипуляция, но с помощью рта. Ламантины орипулируют всем, что подвернется, от якорных канатов до человеческих ног. Иногда это выходит им боком: из-за своей привычки совать повсюду свой нос флоридские ламантины, и без того находящиеся под угрозой вымирания, запутываются в тросах и ловушках для крабов. Но чаще орипуляция идет им на пользу, скрепляя отношения между ними. «При встрече они орипулируют мордами, ластами и торсами друг друга», – рассказывает Бауэр.
Читатель, мною тоже поорипулировали. Пока Баффет участвовал в эксперименте, Хью отдыхал в отдельном отсеке аквариума. Он лежал на спине, а тренер, держа его за ласту, скармливал ему головки свеклы. Я наклонился посмотреть, и мое лицо обдало его сладковатым дыханием. Я опустил руку в воду перед ним, и он тут же принялся обследовать ее ротовым диском. Очень забавно ощущалась эта встреча двух органов осязания – моей руки и ротового диска Хью, совершенно непохожих, но отвечающих за одно и то же чувство. Могу лишь вообразить, какой показалась ему моя рука: мягче, пожалуй, чем овощи, которыми он питается, но глаже, чем кожа его брата Баффета. А меня как будто вылизывала огромная собака, только без языка – одними большими хваткими губами, танцевавшими по моей ладони. Кончики пальцев при этом как будто слегка ошкурили наждачной бумагой: усы у Хью оказались довольно колючими.