Ледобой. Зов

— На воздух, — прохрипел Зимограсс, нетвёрдо покачиваясь, — на солнце! И дай мешок.

Шажок по шажку, отец и сын вышли из усыпальницы, двинулись по узорчатому переходу, и по мере того, как солнца под сводами дворца становилось больше, дерабанн оживал на глазах. Подгляди кто со стороны — так идут отец и заботливый сын, властитель Хизаны держит мешок с чем-то в пыльном чреве и почти висит на Чарзаре. Ну шепчутся… ну улыбаются. Умилится, слезу пустит.

— Не было бы тайны, сбросил бы в усыпальницу и дело с концом, да, наследничек? — шепнул Зимограсс на ухо сыну.

— Ты ни за что не сдвинул бы плиту, и никому в голову не пришло бы искать правителя там. И ещё… никто не говорил, что улыбка у тебя просто жуткая?

— Говорили. Ужег.

Чарзар споткнулся, Зимограсс, едва не рухнул наземь, и лишь в последний момент дерабиз подхватил отца. Ужег? Чудовище с жутким взглядом признало, что на белом свете есть нечто более страшное, нежели его оскал, от которого так и пробирает до самого нутра?

— А тебе?

— Что мне?

— Не говорили того же?

— Нет.

— Просто у тебя нет своего Ужега. Всё, отпусти, могу идти сам…

Два десятка конных «железодревых» во главе с дерабанном и наследным правителем ровно игла с нитью прошили главный свод трехстворчатых ворот, и в какое-то мгновение Чарзар нахмурился — не соврал ли отец? В седле сидит, как влитой, улыбается солнцу… а так ли он болен? Ушёл на полкорпуса вперед, бросил косой взгляд. Нет, всё-таки болен. Кривится иногда, губа дёргается, вон ус пляшет.

— Ты так и не сказал, куда мы направляемся.

— Вчера я отослал гонца. На море нас ждёт корабль.

— И?

Дерабанн смерил сына стылым взглядом.

— Главное скажу сейчас, остальное — на месте. Ни при каких обстоятельствах не открывай ларец и не бери в руки то, что там лежит. В жизни случается всякое, не только мы носим мечи, и если по пути случится непредвиденное, ларец ты должен утопить. Закопать. Увезти в горы и бросить в самую глубокую и узкую расщелину. Понял?

Чарзар молча буравил отца взглядом. Шёл рысью рядом и молчал. Зимограсс, устало скривившись, бросил своего серого в яблоках вперёд, в два скачка вырвался вперед, дернул повод и встал сыну поперек дороги.

— Я будто въяве слышу, как ворочаются твои мысли, гремят, ровно полозы, шипят, расталкивают друг друга. Пытаешься выгоду свою просчитать. Во имя Отца нашего Небесного, если дорога тебе твоя жизнь, если Хизана для тебя не пустой звук, если желание воссесть на престол страны не пустое баловство, сделай, как я говорю. Не играй с огнём. Утопи. Закопай. Брось в пропасть. И ни за что не открывай. Понял?

Чарзар молчал, упрямо поджав губы. Зыркал по сторонам и молчал. Дерабанн обречённо покачал головой, одним гладким рывком изножил кривой меч и коротко свистнул. Два десятка клинков с прозрачным шипением одномоментно покинули ножны и простёрлись остриями к наследнику. Двадцать клинков. Старый кабан мрачно качает головой, горько улыбается… прощается. Сейчас сломает бровь, и за несколько мгновений два десятка мечей оставят в поле свежую сочную струганину, эй, волки, вороны, лисы, налетай.

— Конечно, обещаю. Отец, я послушный сын!

— Тебе не говорили, что улыбка у тебя жуткая?

— У меня ведь нет преданного Ужега, а своего, как я понял, ты мне не дашь…

На закате следующего дня вышли к границе Хизанских земель. Ночлег уже ждал — в гостевом доме Бестая, наместника этих краёв хватило места всему отряду.

— Выспись, — беззвучно рыча и морщась от боли, Зимограсс едва не упал с коня перед конюшней. — Дружелюбный мир за теми холмами заканчивается.

— Не стоило скакать целый день, отец. Ты вымотался.

— У нас мало времени. И становится уже неважно, кто вымотался, а кто нет.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

Дерабанн, прислонившись к столбу c причудливой резьбой, с закрытыми глазами прислушивался к себе. Изредка морщился.

— Есть ещё одна вещь, сделать которую ты просто обязан. Оглянись вокруг, что ты видишь?

— Ну… железодревые спешиваются, рассёдлывают лошадей.

— Правильно. Они такая же туманная дымка, как та, что поднимается в закатном солнце от леса, вон там, взгляни. Настанет утро, и от нее не останется и следа. Даже если звёзды посыплются с неба, до конца должны доехать ты, я и ларец. Всё остальное не важно. Ты, я и ларец. Только это сейчас имеет значение.

— Твой Кебал на себя не похож. Храпит, пугается собственной тени, взбрыкивает, — Чарзар, запрокинув голову, равнодушно таращился в небо, на облака.

— Я всё равно не скажу, что в ларце. Не сейчас. Ты ждал пятнадцать лет, подождёшь ещё немного, — Зимограсс тяжело поднялся на крыльцо, остановился в самых дверях. — И без глупостей. С Бестаем трапезу разделишь ты. Привыкай к бремени дерабанна. И не засиживайся.

С восходом солнца подошли к приграничной заставе соседей. Сказались путешественниками из Саквы, страны к полудню от Хизаны, заплатили положенную пошлину, двинулись дальше. Дерабанн молча, глазами показал «смотри кругом внимательно», Чарзар так же молча кивнул, «смотрю». Застава, человек десять воинов, старший заставы — битый жизнью вояка. Что битый, и что вояка видно сразу, взгляд тяжелый, смотрит, будто шкуру с тебя поясами спускает, и мурахи по спине бегают, ровно тебя, освежёванного, солью присыпали.

Ушли дальше. Дорогами, тропами, трактами, через поселения, города, заставы. «Смотри кругом внимательно»; «Смотрю». Несколько раз на отряд вылетали сторожевые конные разъезды — двадцать конных всё-таки не шутка, не оказались бы лиходеями — так отговаривались делами торговыми, показывали путевые свитки, сопроводительные письма. Долго ли выправить проездные по собственной земле: «Мы едем к морю, Великий дерабанн Зимограсс любезно разрешил нам конно и оружно пересечь земли благословенной Хизаны…»

— Что заметил? — Зимограсс дал знак перейти с походной рыси на шаг.

— Люди другие. Голову держат прямо, глаза по земле не таскают. Даже простолюдины. Спины не гнут.

— Глаз охотника, — дерабанн довольно огладил бороду. — Запомни это наблюдение. Вот и постоялый двор. Завтра утром увидим море.

Рассвет Сивый встретил на крыльце. Сизо кругом ещё, вон едва-едва на востоке просветлело. Сон ушёл. Сдуло полуночным ветром. На ступеньку сзади присела Верна, задрала подол ночной рубашки повыше, обняла ногами.

— Опять?

— Да. Уже близко. Спят?

— Спят, куда денутся.

Верна запустила пальцы в сивую гриву, легонько затеребила вихры. Любит он это дело до невозможности, иной раз ввечеру приляжет на лавку, голову — к ней на колени и урчит, ровно кот у сметаны, и пока рука не отяжелеет, знай, перебирай вихры. Пока не сгонишь, сам не встанет. Но в такие мгновения, как теперь… Через руки вползает, в ноги отдаёт — трясёт его, будто коня под мошкой, ровно промёрз до костей, согреться не может. Только не холодно ему.

Приглушенно зазвучали копыта, на поляну из зимнего промозглого леса выметнулся Гюст на Бутуре. Ничего не сказал, молча кивнул себе за спину, унёсся обратно.

— Сиди, сама приведу, — Верна, как девчонка, порскнула с крыльца, а Сивый, как ни был занят собой, усмехнулся — иным всегда пятнадцать, хоть двадцать лет насчитай, хоть сорок.

Подвела Теньку. Сивый вскочил в седло, а Верна открыла было рот что-то сказать, да беззвучно закрыла.

— Чего?

— Да ничего. Просто в тупик ставишь. Как все глупые жёны сейчас я должна сказать, чтобы не лез на рожон и шейку потеплей укутал. Но ты ведь уходишь на Улльге именно лезть на рожон! И что мне сказать? Попутного ветра?

— Я ухожу лезть на рожон, — Безрод криво усмехнулся. Обоих трясёт — человека и коня, и поди пойми, кто кого дразнит.

— И чем всё закончится? Однажды налетит жуткий ветер, и тебя унесёт?

Сивый плечами пожал, согнал прочь ухмылку.

— Я становлюсь опасен. Не прекратится — уеду.