Ледобой. Зов

«Тебя, змеёныш, посмеешь ещё раз жечь кошку или собаку живьём, я заставлю съесть несчастное животное целиком, вместе с шерстью. Никогда не думал, что из моего первенца, как из гнилого яблока под сапогом, вытечет гнуснопахнущее нутро. Клянусь Небесным Отцом, я вас разделю, моего сына и того мерзавчика, который сидит в тебе с самого твоего рождения! Мечом или голыми руками, секирой или кинжалом, но я вырежу из тебя подлеца, и вы двое больше никогда не сойдётесь! Никогда! Пусть напоминанием о моих словах станет тебе ухо. О-о-о, к утру оно славно распухнет!»

— Завтра выступаем.

— Выступаем? Куда?

— Расскажу в дороге. И не трясись. Лекарь дает мне не меньше двух лун. Я и сам так чувствую.

Чарзар несколько мгновений ковырял взглядом плитчатый пол, затем кивнул и направился к дверям, но у самого порога замедлился и остановился.

— Отец, один вопрос. Если времени ещё много, отчего ты так срочно прервал мою охоту? Удачную охоту? — первый дерабиз мрачно улыбнулся.

Зимограсс вернул сыну усмешку, только вышла она острой, как меч и студёной, как мир без солнца.

— Привыкай душить развлечения на середине. Из этого теперь и будет состоять твоя жизнь…

— Люди готовы, лошади оседланы. Выступаем?

— Ещё одно дело. Пойдём со мной.

Зимограсс в походном облачении ярко-синего цвета коротко кивнул сыну и первым вышел из оружейной, стены которой от пола до высокого потолка разметили клинки, боевые топоры и прочее оружие, сведённое в пары и перекрещенное. Переход с резным арочным сводом высотой в два человеческих роста выложенный белоснежной глазурной плиткой и расписанный причудливым красно-синим узором, бросался в глаза отражёнными огнями, украденными у светочей в пурпурных стенных розетках.

— Когда свадебные торжества отгремели и я, тогда молодой дерабанн, по обычаю повёл твою мать по дворцу, ну ты знаешь — оружейная, сокровищница, готовильня — именно здесь, в этом переходе она достаточно осмелела, приподняла свадебное покрывало и впервые подала голос, — Зимограсс нарисовал улыбку в усах и бороде, глядя куда-то в бездонное зазеркалье глянцевых пятигранников.

— Что сказала?

— Три дня она молчала, не поднимала головы под свадебной бакедрой, а тут, в этом переходе у неё прорезался голос. Сказала, что даже эта межзальная штольня — так она назвала этот красивейший переход из оружейной в усыпальницу — более приятен глазу, чем мой нос, — дерабанн хитро покосился на сына, — и, наверное, я уже никогда не пойму, почему мой хищный нос казался ей отвратительным, а твой носик с божественной горбинкой, она целовала по сто раз на дню, хотя не сойти мне с этого места, разницы я не вижу.

Первый дерабиз шумно выдохнул и закатил глаза.

— Что ещё сказала?

— Что, что… Открыла правду, которую от меня скрывали всю жизнь. Оказалось, что лицо моё Небесный Отец вырубил топором от скуки одной только левой ногой. Сказала, что лицо мое настолько угловато, что рваться должно даже изголовье, и к утру я, наверняка, всякий раз превращаюсь в чучело, вывалянное в перьях. И что такая участь постигает всех, кто берёт за себя замуж невинных девушек, которых в жизни ждала более счастливая доля в лице какого-нибудь красавчика с божественным носом, светлыми глазами и окладистой бородой, черной, как вороново крыло.

Чарзар дернул было рукой — невольно хотел огладить бороду — но сдержался и мрачно зыркнул на отца. Зимограсс, пряча ухмылку, покачал головой, развел руками — кто поймёт этих женщин — и остановился.

— Зачем мы здесь?

Правитель настоящий не ответил, только рукой вперед махнул, а правитель будущий, пожав плечами, с усилием потянул на себя одну из двух створок арочных дверей из каменного дерева, и даже не столько дверей, сколько небольших ворот. Потемневшие от времени широкие доски стрелками сходились одна с другой остриём вверх или вниз, темнее их были только шляпки заклепок, разбежавшихся вдоль позеленевшей бронзовой полосы, оковавшей края. Смазанные петли издали тихий сип, а неровный свет настенных огней, первым ворвавшийся в узкую усыпальницу, как непослушный озорник, убежал к дальней стене, и там спрятался в темноту.

— Иди за мной, — сняв со стены светоч, седобородый дерабанн первым ступил в родовую усыпальницу.

Единственным, что стояло в этом княжестве покоящихся, была тишина, но даже она казалась мертвой, лишенной тела и глубины — плоская, безвкусная, бесцветная и пыльная. Звук метался в стенах и возвращался слишком быстро, пахло полынной пылью, и здесь, в этом жутковатом месте родство отца с иссохшими телами предков в каменных ложах под тяжёлыми крышками сделалось острее и безусловнее чем когда-либо раньше. Прямо-таки занозой под шкуру влезло — так нож в грудь мгновенно приносит понимание скорой смерти. Зимограсс и сам это понял. Теперь, после недавнего признания, он немногим отличался от отца, деда, прадеда, прапрадеда, плечи его заметно поникли, шаг стал короче и медленнее, а та жизнь, что ещё теплилась в некогда всевластном дерабанне Хизаны, здесь казалась лишь временным недоразумением. Ужег, лекарь отца, волосы съевший на умении оздоравливать, не ошибается никогда. Ровно собака, нюхом чует болячки, разве что стойку не делает и не лает на добычу. В детстве Чарзар долго считал Ужега тем самым дерабанном Зла, а попробуй не посчитай, если откуда-то свысока на тебя смотрят мрачным взглядом, и с годами не меняется ничто: ни взгляд, ни выражение лица, ни умение видеть насквозь, насаживая больных и здоровых на острый взгляд, как на мясницкий крюк. Старики говорили, что такой взгляд бывает у тех, в кого попадает молния с небес — только охотник и жертва в таких случаях меняются местами. Эти жуткие люди сами съедают небесный огонь, просто проглатывают, как вишенку, и он беснуется у них внутри, без надежды выбраться, стучится в глаза, просится на свободу. Им нельзя смотреть долго в глаза — не приманивай небесный огонь к себе. Страшно. Лет до пяти дерабанном Зла для Чарзара был Ужег. Потом стал отец, решительно и бесповоротно. «Тебя, змеёныш, посмеешь ещё раз жечь кошку или собаку живьём…»

— Сюда, — стоя у каменной изложницы Пергая, Зимограсс кивком подозвал сына.

Чарзар подошёл, вопросительно взглянул на отца.

— Плита. Сдвинь.

Сдвинь? Да каменная крышка схватилась со стенками гранитного короба, прикипела, приросла! Точно сдвинь? Это не шутка? Чарзар для верности кивнул на усыпальницу, поднял брови.

— Да, сдвинь.

Первый дерабиз, пожав плечами, впрягся в плиту, упёрся ручищами в шероховатый камень, мало ногами не врылся в утоптанную землю, жутким усилием сплёл жилы и плоть в один узел где-то в животе, и медленно, с каменным скрипом и ручейками пыли каменная крышка поползла.

— Ещё… ещё… хватит!

Чарзар встал ровно, покачнулся, помотал головой — разноцветные блохи ну-ка брысь! Зимограсс посветил в приоткрытую усыпальцу, увидел то, что хотел увидеть и коротко кивнул.

— Достань. Ларец из каменного дерева, там у головы. Я посвечу.

Будущий дерабанн смерил отца мерзлым взглядом. Сначала крышку сдвинь, теперь в усыпальницу лезь? Шарить у головы Пергая? Прадед — последний человек на земле, которого смогут обвинить в праведности и незлобивом нраве, и может быть, сразу покончить с собой и не ждать призрака разъярённого старика в гости в ночных сновидениях?

Чарзар, до последнего пожирая отца злыми глазами, перегнулся через бортик усыпальницы, быстро схватил узкий, темный ларец, и так резко вынес себя из мрачного чрева, что мало в воздух не взвился, отпрыгнув.

— Полегче, полегче! — Зимограсс пальцем показал, дай сюда, — Не сломай! Да разожми ты лапищу!

— Что это?

Дерабанн поёжился, уже было перенял у сына старую коробчонку, да только рука перед ларцом затряслась, как у пропойцы, ни туда, ни сюда. Какое-то время он ломал себя, дышал тяжело, как загнанный, и наконец с видимым усилием взял ларец в руки. На вопрос не ответил. Казалось, вообще не услышал. Его качнуло, лицо исказилось ожиданием близких и хорошо знакомых мучений, и Чарзар отчего-то вспомнил себя самого, пьяного до беспамятства, за мгновение до рвоты. Уже готов лопнуть от дурноты, уже окатило всего липким потом, голову растягивают изнутри, как мех для воды, ноги не держат, и вот-вот сунешь два пальца в рот.