Ледобой. Зов

— Я им уже рассказывал, — Отвада равнодушно махнул на Пряма и Перегужа.

— Тебе всё равно рассказывать, — верховный устало опустился на соседнюю скамью. — Я тут новенький. Не всё знаю.

Отвада приложился к браге, выпил всю, до капли, покрутил в руках пустую чарку, покрутил да и швырнул в стену.

— Деревянная. Не разобьётся, — покачал головой Перегуж.

— Я. Приговорил. Безрода. К смерти, — князь откинулся назад, на спинку, левую руку сунул под голову, а правую вытянул к своду и указательным пальцем повёл по чертам белого жеребца — грива, голова, шея…

— Ну, дальше?

— А потом приплыла здоровенная белая льдина, и он на ней ушёл.

— Какая льдина, куда ушёл?

— Холодную белую ладью прислал Ледован. Для чего-то Сивый ему был нужен, — грудь, передняя нога, копыто…

— А я тебе объясню, для чего Ледовану Безрод! — Стюжень резко встал, ногой пнул скамью с Отвадой и того снесло на пол, будто с коня на полном скаку, аж покатился. — Задолжал старику Сивый, а долг платежом красен! Помнишь тот заплыв по ледяному морю к Старому Святилищу? Догадайся, кто расплачиваться будет? Помнишь, кто стал повивальным дядькой Безрода? Кому ты вообще обязан тем, что в один прекрасный день измождённый оборванец с рубцами на лице ступил в пределы Сторожища! Напомнить?

Прям и Перегуж нахмурились и переглянулись.

— Хочешь больше? Те приступы Сивого не на пустом месте случались.

— Знаю, — Отвада на полу начал приходить в себя, подполз к стене, опёрся спиной, в глазах вспыхнули крошечные пока огоньки злости. — Это было напоминание Безроду о том, что нужно идти на полночь!

— А предварял приступ холодный ледяной ветер! И ни разу Сивый не переступил черты, ни единой доброй твари сослепу не грохнул! А хочешь, сядем подсчитаем, сколько добра тебе на голову упало с этими приступами? Сколько мрази он вычистил?

— Есть ещё кое-что, — начал было Прям, но взглянув на старика, кивнул — давай-ка сам.

— Правильно, есть ещё кое-что, — верховный, кривясь, оглядывал Отваду, будто сомневался, говорить-не говорить. — Помимо приступов, Безрод, скорее всего, расплачивался за непослушание ещё кое-чем. Правда, не вполне ясно, чем именно, но это тот случай, когда правду знать вовсе не хочется, правда, князь?

Несколько мгновений Отвада глядел на Стюженя, будто не понял или не услышал. Повернулся к Пряму. Воевода потайной дружины мрачно кивнул. Князь посмотрел на Перегужа. Старый вояка хлопнул веками. Отвада, подпирая стену спиной, потянулся вставать, а когда воздвигся на ноги, несколько мгновений качался и глядел будто в никуда, а потом одним махом вернулся в мир: закрыл глаза, застонал, его повело вбок и он неуклюже повалился на лавку.

— Чем платил, увы, летописи не говорят, но в таком деле ощипанными перьями не обойдётся. Это тебе не дурнота в требухе наутро после перепоя. И уж точно не мор и не погубленные торговые поезда. Ничего, узнаем.

Отвада задрал голову вверх — грудь, рёбра, задняя нога, копыто. На подоконнике стоит питейка, в ней ещё есть брага.

— Выпить хочешь?

— Еслибыдакабыть твою в растудыть! — верховный спрятал лицо в громадные ладони и замычал, качая седой головой.

А когда старик отнял руки от лица, Прям ужаснулся, едва не заорав — даже с полувзгляда сделалось видно, как изменился верховный. Будто держался-держался, и всё. Кончился. Что делает человека узнаваемым? Взгляд? Черты лица? Куда всё девается, если ты прикрыл лицо ладонями? На руках осталось? Прилипло? Слезами смыло?

— А теперь спроси себя, пьянчук, для чего он тянул, не уходил на полночь, плюнул на первое напоминание, на второе, на двадцать второе? Чего ради Сивый торчал здесь, на Боянщине, если у нас даже разумения нет, чем он расплатился за непослушание? — верховный вдруг замер на мгновение, взгляд его сделался мертвенно-блескуч, и старый ворожец несколько долгих мгновений невидящим взглядом ковырял стену.

— Ты это чего, Стюжень? — с опаской окликнул старика Перегуж.

— Так, в голову пришло кое-что жуткое. Потом проверю.

— Мы приходим и уходим, а Боянщина должна жить, — глухо буркнул Отвада, неуклюже поднялся с лавки и будто на деревянных ногах протопал к окну.

— Да что Боянщина, — старик развёл руками. — Больше всего на свете он мечтал сменять Зарянку на боярскую шапку! Спал и видел, как бы замириться с боярами! Покоя, наверное, хотел. Может, золота жаждал? Чего молчишь?

Когда в дверь постучали и вошёл нахмуренный Гремляш, Отвада даже не повернулся. Он просто втянул голову в плечи и съёжился.

— Там у ворот тот, с рубцами по лицу. Второй. Которого Безрод тогда…

— Сёнге⁉ — в голос воскликнули Стюжень, Прям и Перегуж. — Сюда его!

Оттнир ковылял, приволакивая ногу. Где-то он разжился портами и рубахой с какого-то здоровяка, порты подвернул, рукава, хоть тоже подвёрнутые, всё равно норовили вылезти из-под верховки. Сёнге кривился и морщился всякий раз как делал неловкое движение, и Перегуж мгновенно понял — что-то здесь не так. Старый воевода подошёл к оттниру, отогнул полу длинной, замызганной верховки и закачал головой.

— Твою же мать! Чистую тканину, иглы-нитки и воды! Давай, Гремляш, жми!

А позже, разложенный на скамье под иглами Стюженя, Сёнге заговорил, временами проваливаясь в забытьё усталости и слабости.

—… из лесу вышли. Человек двадцать, все незнакомые. Говорят, давай Зарянку… пятерых-шестерых я зарубил, остальные меня покромсали… Несколько дней по лесам отлеживался, болячки зализывал… Немку, твари, закололи. С мальцом вместе на копья подняли…

— Узнать сможешь?

— Главным у них здоровенный такой был, взгляд рыбий, лобастый. Лукомором звали…

— А-а-а-а! — началось негромко, тихонько, но когда Отваду прорвало по-настоящему, он завыл, ровно зимний ураган в узкой щели, питейка выпала из его рук и разлетелась на осколки, а сам он, очертя голову, бешено вращая глазами с перекошенным на сторону ртом бросился к дверям.

Перегужа и Пряма, повисших на нём, как охотничьи псы на медведе, он дотащил до самых дверей, и только Стюжень, бросивший шить, помог свалить его наземь.

— Чего орёшь, дурак?

Отвада снизу смотрел на верховного безумным взглядом, сам багровый, жилы на шее набухли, ровно верёвки, слюни по бороде лезут. Орёт, орёт, а звук не идёт: всё внутрь ухает, требуху полощет.

— Поздно. Знамя Боянщины теперь на льдине уплывает.

— Убью, — прохрипел-прошипел-прошептал Отвада. — Всех до одного!

— Не убьёшь, — на ногах Отвады сидели Прям и Перегуж, а верховный высоченной горой возвышался над всеми троими. — Ты им всё прошлое набело вытер, почище поломойки! После присяги они будто заново родились. Отпустите его, пусть вдохнёт, не то лопнет.

— Эй, старик, — слабо позвал Сёнге.

Он проваливался в омытое, обихоженное забытьё и слабо хлопал себя по бедру, глаза еле-еле держал открытыми и показывал на горку замызганной тканины у себя в ногах.

— Что там ещё?

Стюжень подошёл к скамье с раненым, присел и руками собрал верховку в ком. Перебрал несколько раз, будто колобок печёт и когда нащупал непривычную жесткость против обычной валкости груботканки, покосился на троицу.

— Кажись, какой-то свиток.

— Они обронили… — Сёнге уже и глаз не открывал и говорил из самого забытья, ровно из ямы: влез целиком и только голова пока наружу торчит. — Там… на месте нашёл… в лесу… затоптали…

Верховный вспорол подкладку, вынул свиток перепачканный землёй и кровью, бросил на соратников мрачный взгляд, развернул.

— Сверху кровью заляпано, потом землёй… ага, вот: по меже с Хизаной на восток, от реки Коровицы до рубежа с млечами по Рогатой балке земли отходят боярину Косовороту.

— Это же Чаяновы земли! — присвистнул Прям. — Ему вверены!

— Земли к западу от реки Коровицы до Морошковых болот отходят боярину Лукомору…

— Заработал, поганец, напахался, — сипнул Перегуж и мотнул головой на Сёнге. — Вон, урожай лежит.

— Владения от Морошковых болот до Хизанского ручья, — верховный оторвался от свитка, назидательно поднял палец и с выражением повторил, — владения! Поняли? Не земли — уже владения, вашу мать!.. Отходят боярину Званцу.