Ледобой. Зов

Сивый обнял своих по-одному. Рядяша, Неслухи, Вороток, Ледок, Поршень… времена идут, годы проходят, а прощаться отчего-то не научаешься: как в первый раз чем-то едким заливает глаза, щиплет в носу и спирает дыхание. А когда он был, это самый первый раз? А мрак его знает!

— Видишь, опять я последняя межа, — Гремляш прижал Безрода к себе, стиснул, что было сил.

— Доля твоя такая, — Безрод поцеловал старого соратника в голову. — Ты закрываешь для меня дверь в прошлую жизнь.

— Откроет кто?

— Кто-нибудь откроет.

Ясна долго смотрела на Сивого, не могла расцепить руки и беззвучно плакала. Он просто поднял её на руки и медленно закружил. Старуха приникла лицом аккурат ему в шею, тепло дышала и вымочила всю рубаху, и трясло её в корчах немилосердно.

Тычка Сивый кружить не стал, старик просто уткнулся Безроду в грудь. Княжий подсудимец усмехнулся, гладя его по тоненькой шейке и беззащитному темени с вихрами, вставшими дыбом. Трясло егоза тоже порядочно, но он как мог держал звук за зубами.

Зарянка не с первого раза достучалась до Отвады, он увидел её знаки лишь время спустя. «Глаза утри, — показала она. — Слеза катится». «Дура, сама утри», — он набрал воздуху в лёгкие, шмыгнул носом и незаметно вытер глаза.

Обратно в город, на причал, Жарик ехал на шее Рядяши и сиял глазами во все стороны. Ехать на шее Рядяши, а потом они пойдут морем на самой настоящей льдине! Ого-го! Толпу Сивый проходил в кольце заставных и тутошних «стариков», люди молча расступались, а судебная стража беспомощно топталась у чёрной клетки, теперь пустой и глядела подсудимцу вслед. Алчуй поглядывал то на отца, то на Отваду, и наверное, настолько весом и осязаем сделался его растерянный взгляд — а теперь-то что делать? — что Отвада почувствовал.

— Разводи дружину!

Люд провожал Сивого глазами и непонимание прочитал бы на лицах даже слепой. Ну ладно, приговорили к усекновению главы. Не отрубили. Повезло? А то, что ему предстоит уйти на самую лютую полночь, как считать? Тоже везением? Радоваться или горевать?

— Сынок, а ведь ещё давеча не знал, как в глаза богам смотреть, — слева прилетел знакомый старческий голос.

— Теперь знаешь? — усмехнулся Безрод.

— Ну… — дед Пыляй замялся, будто решался на что-то. — Честно говоря и тогда знал. Но теперь просто уверен!

Всё. Прорвало. Люди весело с добром засмеялись. Может и не лучше казни поход на полночь, но с этим угрюмцем никогда не угадаешь.

— А мальцы не помёрзнут?

Безрод остановился, повернул голову, нашёл рукодела, что про мальчишек спросил. Веснушчатый, лицо простое-простое, улыбка до ушей, рыжие волосы дыбом стоят.

— Младший — не знаю, а старший… — и большим пальцем полоснул себя по горлу. — Предупреждаю: начнётся зима через месяц — это она от него сбежала.

— Га-га-га!

— Гы-гы-гы!

— У-ха-ха!

— Гля, истинно Ледобой! Так и тянет ко льдам!

— Разобьёт! — кто-то протянул уверенным низком. — Доля его такая: льды бить.

— Он правильно сказал, — зловеще усмехнулась в гогочущей толпе Ассуна. — Его не должно быть здесь и не будет. Искомое найдено!

— То-то оттниры по всей полночи будут рады, — хищно оскалился молодой ворожец.

На другом конце людского моря из толпы выбирался человек с лицом, замотанным окровавленными тряпками. Верховка его была плотно запахнута, но на коротенькое мгновение выглянул из-под ворота кусок синей рубахи, подмигнул небесам и спрятался обратно под льняную холщовку…

А на берегу, ровно в то мгновение, когда Сивый в окружении толпы подходил к почти безлюдной пристани, на одной из ладей обнаружилась непонятная суета. Странное дело: все корабельщики, как один, нашлись бы в это время на берегу Озорницы — поди, зевают с остальными горожанами, новости языками перетирают — а эти носятся по кораблю, чисто угорелые и рожи такие… Рядяша вдруг сделал хитрое лицо, обернувшись к толпе, приложил палец к губам, и когда худая-бедная тишина повисла над причалом, громко воскликнул:

— Фу-фу-фу, братва, а откуда это смрадом несёт? Может переставим Улльгу от греха подальше?

С портами, закатанными аж до самых чресел, без рубах, босые головачи с перекошенными от злобы лицами едва зубами не скрипели. А как тут не заскрипишь, если, тебя, считай, на люди выдернули перемазанного дерьмом с ног до головы, а вы бочку из ладейного нутра наверх тянете, а она, сволота, полна гадостью, аж через край плещется, и крышку удалось наживить лишь кое-как, и вы ревёте от бешенства так, что целую толпу не увидели и не услышали.

— Глав дело, рты не раскрывайте! — гоготнул Неслух. — Совсем не то у вас по усам течет, что в рот должно попасть!

Бочка здоровенная, вонючая, склизкая, руками удержать нет никакой возможности — только верёвочными скрутками пониже широкой середины. Пока носились по всему причалу, искали смолу, чтобы обратно крышку запечатать, нечистоты, ровно опара на закваске, разлились по ладейному нутру. Головачи тянули ублюдочную бочку наверх, себя забывая от гадливости и отвращения, призывали самые тяжелые проклятия на бошки выродков, которые бочки перепутали, прислали вместо иноземной браги запечатанное дерьмо, а тут зубоскалы душегуба объявились и будто за кражей застали. Как пить дать сглазили, твари — копья с накрученными на древки верёвками вырываются из рук, бочка опрокидывается, наживлённая крышка слетает, дерьмо разливается по верхней палубе и вся восьмёрка, поскользнувшись плюхается в гадость. Отупевшие, уже ко всему равнодушные, головачи сидят в луже нечистот, грязными руками развозят склизь по рожам и пустыми глазами таращатся на толпу, а в это время где-то в утробе ладьи слышится оглушительный стук, и Ледок, на мгновение замерев, мотнул своим головой на плавучий нужник:

— Слушай, это не вторая ли бочка задышала?

Но даже громогласный гогот не вывел бедолаг из отупелого безразличия, а Гюст, оставшийся на Улльге, крикнул, показывая на соседей: «Не вторая — третья! Головачей прямо с суда выдёрнули! Парни, живо на борт, уходим, не то парус провоняет, а мне коня жалко».

— Сивый, айда на Улльгу! Хоть до льдины домчим.

А младший Неслух, приложив руки ко рту, крикнул боярским:

— Эй, вы давеча бражку заморскую от щедрот Головача трескали, помните?.. Мы чего тогда хотели-то… Думали, а чего не угощают добрые соседи? Молчите? Нет, теперь-то всё понятно, сами — так сами…

Из ладейного чрева полезли остальные, такие же вымотанные, злые, немые и побеждённые…

Стюжень спешился во дворе терема и бегом, насколько позволяли ноги, рванул вверх по лестнице. Из дверей думной как раз выходила Зарянка с пустой питейкой. И уже можно было не говорить с Отвадой — даже по Чаяновне, даже в полной темноте сделалось бы ясно, что стряслось непоправимое.

— Пьёт?

Она глядела кругом так, будто отца потеряла: глаза тусклые, взгляд побитый, ссутулилась. Верховный не выдержал, знаком остановил, зашёл ей за спину, правый кулак упер в поясницу, пальцами левой руки легонько взялся за шею и подавал назад, пока спина не выпрямилась, ровно копейное древко, а титьки вперёд не прыгнули, аж платье натянули.

— Вот так и будешь ходить впредь. Поняла?

Чаяновна моргнула, соглашаясь, глубоко вдохнула, ровно от заклятия отходит, и шмыгнула носом.

— Прям на месте? А Перегуж?

— Один днём вернулся, второй под вечер.

— Зови.

— А ты, дядя Стюжень?

— А я погожу пока входить.

Вошли втроём. Отвада лежал на скамье, забросив ноги на подоконник. Услышав стук двери, даже поворачиваться на стал — просто шею назад выгнул.

— Только орать не начни: «Люди вверх ногами! Помогите!» — Стюжень прошёл к Отваде, рывком сбросил его ноги с подоконника и развернул к себе.

Князь, как был с чаркой в руке, так и крутанулся на заду, чуть не раскатив головой стену по брёвнышку, но даже капли браги не выхлестнуло через расписной бочок.

— Ну давай, рассказывай.