Отрава

-- Так ты, Анисья, говоришь, что пестрядину отдать своячине?-- вмешался Пимен Савельич, очевидно, продолжая какои-то хозяйственный разговор.

-- Пусть Нютке скроит рубашонку,-- ответила Анисья с удивительною для ея общаго убитаго вида деловитостью.-- Да Пашуньке... Па-а-шунь...

Схватившия ее за горло слезы не дали кончить слова.

-- И нар-родец: человек в каторгу идет, а они -- пестрядина!-- ворчал Иван Антоныч, оттирая старика.

-- Да ведь нельзя же, Иван Антоныч,-- оправдывался покорно убитый старик,-- детишки-то малешеньки... Тоже обрядить надо, а без матери-то хуже сирот. Так Пашуньке-то из новых овчин шубенку обставить?-- заговорил он в форточку.

-- Шубенку, а останутся которые лоскутки, так на заплатки уйдут,-- отвечала Анисья с новым приливом энергии.-- И чтобы телушку братану Илье, а ярочку свекровушке. После детишкам-то розстава будет...

Бабы у стены начали перешептываться. Сотский цыкнул на них, как на куриц. Отрава сидела неподвижно и смотрела куда-то в угол. "Маминька, родимая",-- тихо заголосила у стенки солдатка Маланья, не смевшая подойти к двери. Антоныч сморщился и сделал нетерпеливый жест,-- как человек галантный, он не мог выносить глупаго бабьяго воя.

-- Что же, она все молчит?-- спросил я про Отраву.

-- Как мертвая,-- ответил фельдшер, хранивший все время молчание.-- У сорная старушонка-с.

Молчаливая, точно застывшая фигура Отравы производила на всех импонирующее впечатление: за нею, вот за этою семидесятилетнею старухой, что-то стояло страшное и внушительное, что знала она одна и что давало ей силы. Меня удивляло то смущенное и совестливое чувство, которое она возбуждала во всех и котораго не могли прикрыть ни Вахрушкина грубость, ни писарская галантность. Даже Пимен Савельич, этот черноземный человек, и тот старался обходить разговоры об Отраве: "Господь с ней, не наше дело", и т. д.

-- А которое, что в сундучишке, так пусть тетка Ѳеклиста побережет,-- наказывала Анисья, занятая хозяйственными соображениями.-- Смертное {Смертное -- одежда, приготовленная на смерть.} пусть полежит. После мне же пошлете, куда накажу. А новые башмаки, может, Нютки дождутся...

Мы вышли другим ходом на крылечко и двором на улицу. Деревня уже спала. Только кое-где мертвая тишина нарушалась сонным бреханьем собак,

-- Так вы к попу?-- спрашивал меня Антоныч.

-- Да... У вас теперь вся квартира занята гостями, а у попа есть свободный утолок.

-- Нашлось бы местечко... Гости-то, поди, к утру придут -- не придут. О, Господи помилуй,-- зевнул Антоныч в заключение.

Мы пошли с Вахрушкой обратно.

-- А ты все-таки схлиздил давеча, Антоныч,-- корил в темноте фельдшер своего партнера.-- Я совсем в дамки проходил...

-- Отвяжись, зуда,-- ворчал Антоныч, зевая.

В Зауралье, где раскинулись такия села, как Шатуново, "тысячные писаря" не редкость. Это очень влиятельный и солидный народ, не в пример заблудящим писарькам других губерний. Таким был и Антоныч, который, кроме своих прямых обязанностей, занимался хлебопашеством, приторговывал при случае и вообще умел сколотить копейку про черный день. Заветною его мечтой было попасть в земские гласные и в члены управы, чтобы этим путем развязаться с деревенскою "темнотой". В подтверждение своих мечтаний он любил приводить характерную поговорку: "Бог да город, чорт да деревня". Из таких писарей, действительно, организуются земския силы вторичной формации, и они вертят всеми делами, особенно в маленьких уездах, где некого противопоставить им.

Поп Илья, тоже был из тысячных зауральских попов; у него посевы достигали до 100 десятин, было двадцать лошадей, столько же коров,-- одним словом, громадное хозяйство. Но после смерти жены, оставшись одиноким человеком, поп Илья запустил хозяйство и начал сильно запивать. Постепенно все хозяйственное обзаведение перешло к Антонычу, а поп Илья угрюмо шагал по своему дому из угла в угол, как затравленный зверь. Эта история никого не удивляла, точно писарь Антоныч для того и существовал, чтобы перевести за себя все поповское добро.

V.

Винт в поповском доме продолжался. Выигрывал Василий Васильевич, несмотря на то, что делал постоянные промахи по части выходов, забывал обявленныя масти и вообще, выражаясь технически, плел лапти. Его партнер, доктор Атридов, возмущался, стучал кулаком но столу и орал на всю улицу.

-- Вы, друг мой, хуже старой бабы... да! Можно подумать, что вы меня подсиживаете с намерением... Это, друг мой, наконец, чорт знает что такое!

Старичок-становой не выиграл и не проиграл, поэтому все его лицо сияло одною добродушною улыбкой. Развалины закуски на столе, пустыя и недопитыя бутылки говорили о жарком деле.

-- Поп-то терезвый!-- удивлялся Вахрушка, выглядывая на игравших из дверей передней.

Я посидел около игравших и отправился спать в сарай, где на сене Вахрушка уже приготовил все необходимое. Мы улеглись спать; Вахрушка, выспавшийся днем, долго ворочался, зевал и, точно про себя проговорил:

-- Терезвый поп-то, а то он задал бы, телячья голова, хи-хи!.. У него какая повадка, у Ильи-то: пропустил две рюмки, глаза на крове и заходили, а потом этак, молчком, подойдет, да хлясь прямо в ухо... Вот какая привычка, телячья голова!.. Сперва-то он меня так удивил: за здорово-живешь так звезданул... А сам молчит. Ну, а уж потом я к нему вполне привык: как он ко мне начнет приближаться, я ему вперед кулак и показываю: "не подходи, изувечу на-смерть!.." Хи-хи... А так смирнящий, раздушевный поп, и, кажется, кожу с его сымай, как вот Антоныч его оборудывает. Так, зараза у кого какая, я так полагаю, телячья голова...

-- А ты пьяный разве лучше бывает?

-- Я-то? Я умнее делаюсь... Верно тебе говорю! У меня своя повадка: чем больше пью, тем умнее. И, хоть с кем хошь, могу свободный разговор иметь... Значит, телячья голова, вполне.

-- Когда содержимых будут отправлять?

-- Завтра утром.

Отрава не выходила у меня из головы: что-то такое непонятное стояло за этою странною старухой, отравлявшей целую "округу". Откуда она черпала свое дьявольское спокойствие? Тихая летняя ночь не давала ответа... Узко брезжило утро, и расплывавшияся полоски белаго света лезли к нам сквозь щели в крыше. Где-то звонко прокричал первый петух. Ему ответила десятка голосов. Последние петухи выкрикивали где-то, точно в глубине земных недр,-- это доносился петушиный голос с другого конца деревни. Собака перестали лаять. На улице глухо топотали просыпавшияся овцы. Где-то близко промычала корова. Вся мирная деревенская обстановка вставала в этих звуках живьем, и с нею никак не могло примириться страшное дело, совершившееся всего несколько дней назад. Среди этой ночной тишины, как должна была мучиться Отрава, обойденная тенями "стравленных" ею?.. Странно было и то, что отравленные были все мужики. За ними стояли осиротевшия семьи, дети, пущенныя по-миру,-- и все это за тридцать копеек и десяток яиц. Не было никакой логической связи между причиной и последствиями.

Мне припомнились эти "стравленные": Пашка Копалухин, другой Пашка, зять Спирьки Косого, потом "обязательный старичок" Ефим, а кузнец Ѳомка и муж Маланьи еще ждут своей очереди. Сами говорят: "стравит нас тещенька"... И все это так просто, как самое обыкновенное дело. А между тем Шатуново -- самое земледельческое место, удаленное от всяких соблазнов и разлагающих влияний, как город, тракты или ярмарки. Исконное крестьянское население всегда отличается мирными инстинктами, а тут вдруг является какая-то старуха, которая возвела в ремесло отравление односельчан. И ведь живет она в Шатунове не год, не два, а всю жизнь. Все ее видят, каждый знает, что она -- Отрава, кричат в голос о каждом случае и указывают на старуху пальцами, а она все-таки живет в своей деревне до семидесяти лет. Что-то такое, ни с чем несообразное, выплывало из всего уклада крестьянской жизни, становясь вразрез с мирными деревенскими порядками.