Страница 39 из 50
Горы видны из множества окон, с десятков террас и балконов, что превращает любой, даже самый скромный домишко в виллу с захватывающей панорамой. Она неукоснительно входит в стоимость недвижимости и новому владельцу обходится в кругленькую сумму.
В луче солнца, пробившемся меж облаков, как рассеянный свет прожектора, зависает коршун – зависает он и черною точкой в зрачках Клелии; секунда, другая – коршун облюбовал добычу, взял как следует на мушку – и камнем рухнул вниз. Черная точка взорвалась и наводнила глаза Клелии.
По дороге домой Клелию рассмешило, что ноги у нее неожиданно стали мягкими, она их не чувствует – как же тогда движется, если не идет?
Ее взгляд обжегся о куст ярко-пурпурных роз. Что же она утром их не заметила? Это значит замечать было нечего, и неужели за шесть часов, которые она просидела на уроках, весь куст так дружно расцвел и превратился в пышный торжественный букет? Что ни говори, а жила Клелия в раю, теплом, уютном, красивом. Правда, она этого не знала, ей не с чем было сравнить. Она просто растворялась в нем, как сахар в чае, сливалась с ним, не подозревая, что может быть иначе.
К вечеру у Клелии стала мягкою и голова.
Мать позвала ее к ужину, как раз когда она прилегла на кровать в своей комнате и пуховая подушка показалась ей жесткой и ухабистой. Она хотела крикнуть, что не будет есть, но вместо крика вырвался шепот. Мать заглянула в дверь (как она, оказывается, похожа на Клелию… Почему она раньше этого не замечала?.. Такой и Клелия будет лет через двадцать…):
– Ну, ты идешь?
– Мам, я не буду есть.
Мать подошла и положила ладонь ей на лоб:
– Да ты горишь, голубушка. Давай-ка в постель и термометр под мышку.
Клелия вяло переоделась в пижаму, синюю с белыми рюшечками, и легла в постель. Столбик ртути поднялся совсем не на апокалипсическую высоту.
– Н-да, – озабоченно кивнула головой мать, – противная температура. Что поделаешь: гриппозный сезон в разгаре… Утром вызову врача. Хотя врач лечит грипп неделю, а сам он проходит за семь дней. Выпей пока парацетамола. – И принесла мензурку приторно-сладкого сиропа.
Клелия выпила, не почувствовав вкуса, и отвернулась к стене, натянув одеяло на плечи. Мать подоткнула его под спину, погладила ее по голове, черным шелковистым волосам и далее, по одеялу. От этой ласки Клелия совсем размякла, расплылась в бесформенную массу, рыхлый ком земли, веки ее сомкнулись и тут же склеились какой-то манной кашей, теплой и сладкой. Клелия попыталась их разомкнуть, но каша быстро густела и не пускала. Взгляд Клелии упал под ноги: и там расстилалась манная каша, но уже совсем густая, как, бывало, готовила мать для пудинга, а затем поливала шоколадной подливой.
Клелия шагнула – теплая, молочная масса приятно лизнула подошву; сделала еще шаг и завязла по щиколотку, еще – и ушла по колено. Остановится она уже не могла: не пускала обволакивающая приятность этой гущи, манной трясины, в которую она погружалась все глубже и глубже, пока та не засосала ее окончательно.
Утром мать вошла в комнату дочери с подносом; из носика чайника тонко струился пар, стеклянная вазочка поймала крошку солнечного света и растворила в меду, а поджаренные хлебцы спрятались под белой плотной салфеткой. Клелия спала лицом к стене.
– Дочка, уже девять. Просыпайся. Я вот тебе чайку горяченького… Просыпайся. Кончился сон. – Она потормошила дочь за плечо. – Клелия-а-а-а!..
Поднос вырвался из рук, ударился об пол, посуда разлетелась вдребезги, медленно стало расползаться по полу медовое пятно.
– …а-а-а! – покатился над городом крик обезумевшей матери, которая пришла будить свое чадо к завтраку, а нашла его холодным и бездыханным.
Смерть Клелии потрясла сонную жизнь городка, где люди не умирали, а угасали, дотянув до преклонного возраста. А тут в шестнадцать годков ни с того ни с сего из-за какой-то расхожей простуды… Врачи развели руками: неокрепший организм, ослабленный иммунитет. Школа стала собирать на венки.
В день похорон с утра ударил колокол. Его звон, в воздухе крошась на искры, упал на озерную гладь и покатился по ней светлыми серебристыми бликами. Покатился он и по крышам, закатился в каждое окно и укромный уголок каждого сада – уж он-то их знал все.
Строительные работы в церкви были приостановлены, подъемный кран замер на полуслове, леса покрыли траурной фиолетовой материей, а на самый верх кто-то занес корзину пурпурных роз. Куст, еще недавно цветший букетом, сиротливо протягивал оголенные ветки.
Весь городок собрался проводить юную Клелию в последний путь. Пришла вся школа, закрылись магазины и парикмахерская. Не видно было только матери. Как ни увещевал ее старый священник, – а уж кто, как не он, знал все таинства утешения – смириться с Божьей волей, как ни убеждал, что Клелии ниспослано блаженное успение, она совсем не страдала, Господь помиловал ее и от тягот жизни, от мук материнства, от потери иллюзий в этом все более опасном мире и призвал к себе ее душу чистой, невинной, не познавшей боли, не ужаленной искушением, мать не слушала его, а выла, выла в комнате Клелии, лицом к стене – свидетельнице последних минут ее дочери:
– Дитятко мое… дитятко… детка…
Никакие мудрецы на свете и их мудрые Книги мертвых не смогли бы убедить ее в том, что смерть – это благо, а рождение – следствие несовершенства души, нуждающейся в работе над собой. Смерть противоречит главному двигателю жизни – инстинкту самосохранения, никто никогда не хочет умирать, если он, конечно, не выжил из ума или не попал на медленную пытку, и умирать всегда рано, особенно в шестнадцать лет.
Пришлось звать врача, того самого, которого она собиралась вызывать к дочери, и ей сделали успокоительный укол. Теперь она глубоко спала. Будить ее на похороны врач не рекомендовал. Она спала, и в глубоком сне, быть может, видела последнее сновидение своей дорогой дочери.
Клелия уходила вдаль по белому ромашковому полю в шелковом платье и шали, раздуваемой ветром. Ее распущенные волосы были того пепельно-пшеничного оттенка, о котором она, брюнетка, мечтала всю жизнь и обещала, что как только вырастет, перекраситься. Вокруг нее носились птицы и лепестки ромашек. Клелия уже перешла поле, кончившееся внезапно пропастью, и увидела на краю ее… почти себя, черноволосую, спавшую в синей, с белыми рюшками пижаме. Она заглянула в пропасть: там парила чернота. Подняла глаза: на той стороне медленно клубились облака и кое-где между ними мелькало прозрачное голубое небо, как вода среди снега. Клелии стало страшно, она потрясла спящую за плечо:
– Просыпайся! Можно свалиться вниз! Кончился сон!
В облаках веселым шепотом ответствовало эхо:
– Не кончился сон… Сон не кончается… Сон продолжается…
И Клелия уже без страха, без сомнения, сорвется вниз или нет, прыгнула и легко очутилась на другой стороне пропасти, там, где громоздились облака. Она оглянулась и с улыбкой облегчения помахала оставшейся спать на другом краю.
Теперь Клелия шла среди облачных завалов, ее шаль запуталась в них, как в кустах чайных роз, и сама стала облаком; уже без шали, в одном платье Клелия тоже смешалась с облаками и совсем потерялась из виду.
18. 12. 2002