Гилгул

— Факты, профессор, — вот единственные верные свидетели, — перебил Потрошитель. — Вам должно быть известно, что очень многие исторические документы не только неверны, они откровенно лживы. Это подтверждается, в частности, раскопками. Но есть вещи, которые раскопки не могут ни подтвердить, ни опровергнуть! Например, отношения между людьми. Побудительные мотивы их поступков! И тогда нам остается уповать именно на факты, потому что факты не меняются. Они одинаковы во все времена. Они никогда не лгут. Именно Каска стоял во главе мартовского заговора! Каска, а вовсе не претор Марк Юний Брут! А помогал Каске сенатор Туллий Кимвр. Поверьте, мне известно это доподлинно. Да и ему тоже, — убийца кивнул на Сашу. — Просто пока он этого не помнит. ПОКА.

— Ты говорил, что Предвестник Зла жесток и кровожаден, — воскликнул Саша увереннее. Обстоятельства гибели Гая Юлия Цезаря он худо-бедно помнил, знал еще по школьной программе. — Но Цезарь был милосердным человеком! Потрошитель покачал головой, вздохнул:

— Профессору простительны ошибки. Он всего лишь историк. Но тебе, Гилгул, стыдно говорить о милосердии Кесаря после того, как ты сам убил его.

— Я помню имена Каски и Туллия Кимвра, — вступил в разговор старик. — Но до нас дошли свидетельства — неопровержимые свидетельства! — современников Гая Юлия.

— Каких же? — прищурился с любопытством Потрошитель.

— Того же Плутарха, например. Он утверждал, что Гай Юлий Цезарь был милосердным пра…

— Ave Ceasar! — не дослушав, прошептал Потрошитель и тихо засмеялся.

— Простите? — недоумевающе повернул голову профессор.

— Нашли кому верить. Плутарху. Между прочим, в Риме Плутарх был известен как откровенный подхалим, не брезгующий самой грубой лестью.

— Кто это сказал?

— Я это говорю! — Потрошитель по привычке наклонился вперед и уставился профессору в глаза тяжелым немигающим взглядом. — Чем, по-вашему, Плутарх отличался от прочих? Он точно так же хотел жить, как хотели жить летописцы, хроникеры и журналисты при Сталине и при Иване IV. При Пиночете и при Пол Поте. При Гитлере и при Чан Кайши. При Муссолини, Сесилие Родсе, Хуане Пероне, Батисте и прочих. Мне продолжить список? Или вы станете утверждать, что при тиранах и деспотах журналисты ведут себя исключительно смело и принципиально?

— Отчего же, — вздохнул профессор.

— «Ave Ceasar!» — вот что положено кричать при появлении Кесаря, — негромко и твердо сказал Потрошитель, выпрямляясь и вскидывая руки. — Ave Ceasar!!! Ave!!! Великий, милосердный Отец народов! Живи вечно! Правь вечно, великий Кесарь Гайус Юлиус!!! — Он усмехнулся и вновь скрестил руки на груди. — Плутарх, как и все остальные, хотел жить в просторном, светлом доме, есть вкусную пищу, пить хорошее вино, любить красивых женщин. А за правдивые отзывы о милосердии Великого Гая Юлия выгоняли на гладиаторскую арену. Плутарх… — Потрошитель презрительно скривился. — Тоже мне, истина в первой инстанции!

— И вы собственными глазами видели все, о чем здесь говорите? — спросил с любопытством профессор. Потрошитель кивнул в сторону Саши:

— Он тоже. Только заставьте его вспомнить. Уж этот-то человек может порассказать такого, отчего у вас волосы встанут дыбом. История власти, как, впрочем, и история человечества вообще, замешана на лжи и предательстве, щедро сдобренных жестокостью и кровью. Тарквиний Гордый, Гай Марий, Сулла, Октавиан, Тиберий, Гай Калигула, Клавдий Первый, Нерон… Можно продолжать и продолжать. Все они прославились именно жестокостью, поражавшей даже привычных к жестокости римлян. Почему же вы считаете, будто Гай Юлий был счастливым исключением? В Древнем Риме стать консулом, а уж тем более проконсулом или диктатором‹Диктатор — чрезвычайная должность в Древнем Риме, вводимая в опасных для государства ситуациях. Диктатор наделялся неограниченной судебной, законодательной и исполнительной властью и во время исполнения своих обязанностей не был подотчетен никому. В 45 году до н. э. Гай Юлий Цезарь объявил себя «вечным» диктатором.›, не прибегая к жестокости, подкупу и лжи, было невозможно. Хотя и сейчас мало что изменилось, но тогда… Гай Юлий не просто единолично правил, но еще и приказывал называть себя «Великим», «Отцом отечества» и «Освободителем». Единоличное правление, статуи в храмах, название в честь Гая Юлия месяца года, обязательная клятва именем Кесаря в суде и прочее, и прочее, и прочее! Вам это ничего не напоминает?

— Допустим, Гай Юлий не был идеален. Но, если уж заговор действительно возглавлял Каска, то как же получилось, что нам известно имя Марка Юния и практически неизвестно имя человека, организовавшего убийство Цезаря? — спросил с нажимом профессор.

— Убийство ради идеи всегда было предпочтительнее и ценилось выше, нежели убийство из мести, — быстро ответил Потрошитель.

— А при чем здесь месть? — изумился старик. — За что магистратор Каска мог мстить самому Цезарю? Ответа Потрошителя Саша так и не услышал. Волна горячего воздуха, струящегося через окна, вновь охватила его тело. Крохотный бокс затянуло странным буро-желтым туманом и через этот туман он вдруг различил…

«Буро-желтое туманное облако было видно издалека. Пыль, словно живое бесформенное существо, ползла из-за холмов к городу, мимо Гефсимании и Елеонской горы, все увеличиваясь в размерах. Из-за полного отсутствия ветра она не оседала, а висела в горячем утреннем воздухе, сперва чуть заметно колеблясь, но потом совершенно неподвижно, долго не оседая, скрывая под собой даже виноградники и гранатовые деревья Гефсимании. Страж, стоявший над Овчьими воротами, прикрыл глаза от яркого солнца. Он уже заметил всадника, мчавшегося во весь опор к городу, и теперь пытался разглядеть его латы и цвет плаща. Однако тот был сплошь покрыт густой дорожной пылью. Лишь когда гонец преодолел Кедрон, страж сумел рассмотреть его шлем, отблескивавший красноватой медью, и меч, висящий на правом боку.

— Караул к Овчьим воротам! — крикнул он со стены. Тотчас же воины городской стражи, находившиеся поблизости, поспешили к воротам. С утра до вечера здесь стояли часовые, следившие за порядком и предотвращавшие споры. Но в утренние часы толпа пришлых была слишком густой. Опять же, одно дело — навести порядок среди торговцев, другое — остановить вооруженного всадника. Втягивались в город повозки, груженные товаром, входили пешие люди. Кричали ослы и верблюды, мычали волы. Над улицей висел шум людских голосов. Тут можно было услышать и арамейскую, и египетскую, и греческую речь. То здесь, то там раздавались повелительные крики стражников, наблюдавших за тем, чтобы на узких улицах не возникало заторов и давки. Нравился Иевус-Селим или нет, но люди все равно ехали сюда, потому что именно здесь шла самая оживленная торговля и рассказывались самые свежие новости. Именно тут можно было продать и купить с наибольшей выгодой. Именно тут можно было найти любой товар на любой вкус. Именно тут обменивались по самому лучшему курсу и брались в долг под самые низкие проценты деньги. Именно тут можно было нанять любого работника и купить раба. В Иевус-Селиме бурлила жизнь. В Иевус-Селиме стояла Скинья завета. В Иевус-Селиме жил Царь Иегудейский Дэефет. Всадник, лавируя в толпе приезжих, приблизился к воротам. Один из стражей поднял руку, останавливая его:

— С какой целью ты прибыл в Иевус, пришлец? — громко спросил он, внимательно наблюдая за реакцией всадника. Тот стянул с головы медный шлем, перебросил вперед полу бурого от пыли плаща и сильно ударил по нему рукой. Бурое облачко взметнулось в воздух и тут же осело. Страж увидел полосу алой материи. Он прищурился, вглядываясь в лицо всадника.

— Я знаю тебя?

— Я — Урия. Оруженосец Иоава, — хрипло ответил он, вытирая с лица пыль. — Царь Дэефет послал за мной.

— Мир тебе, Урия Хеттей, один из тридцати, — страж улыбнулся и отступил в сторону, знаком приказав остальным стражам сделать то же самое.

— Благодарю тебя, воин, — кивнул всадник. — Мир тебе. Он слегка пришпорил коня и въехал в город вместе с остальными путниками. Приказ Иоава и почтение к Царю требовали от него незамедлительно явиться во дворец Дэефета, но Урия подумал о том, что с дороги ему следовало омыть хотя бы лицо. Он мог сделать это и у Кедрона, но… существовало еще одно обстоятельство, которое не шло у него из головы. Тем более что оно не могло задержать Урию надолго. Всадник поскакал ко дворцу не прямо, мимо Скиньи и главной площади Иевус-Селима, что против ворот крепости Дэефета, а свернул налево, к своему дому. У него ни на мгновение не возникло сомнений в том, что городская стража не станет докладывать о прибытии всадника Дэефету. Тому было несколько причин. Во-первых, стражи, не меньше простых граждан, боялись гнева Царя, а потому старались без особой нужды не появляться у дворца. Во-вторых, они, конечно, не сомневались в благочестности самого Урии. Он ехал вдоль улицы, поглядывая на окна соседских домов и ловя время от времени встревоженные взгляды, бросаемые на него из-за занавесей. То, что никто не вышел поздороваться с ним, было очень дурным знаком. Крайне дурным. В обычное время соседи, да и просто знакомые уже стояли бы у дверей, улыбаясь и кланяясь ему. Он бы кивал снисходительно, как и положено офицеру легиона, царскому приближенцу, при разговоре со всяким отребьем. Но сегодня не вышел никто. Он битым солдатским загривком и широкой спиной легионера чувствовал их шепот. Одни со злобной радостью бормотали что-то женам. Другие молчали, и молчание это казалось страшнее любого, даже самого злого, перешептывания. Они не вышли, вот что было главным. Значит, он — первый гость Га-Шема. С чего бы? Урия оглянулся и успел заметить, как дернулись занавески. Они испуганно отходили от окон. Так что же, Царь Аммонитянский Аннон оказался прозорливцем? Урия остановил коня у ворот своего дома. Он смотрел на окна, на открытый двор, на пиаццо, на кровлю. Ему хотелось увидеть жену. Может быть, в последний раз. Все-таки он очень любил ее. Больше, чем очень. Всего час назад Урия добавил бы: „Сильнее, чем жену, я люблю только Царя своего, Дэефета, и Господа“. Однако теперь он только криво усмехнулся при одной мысли о Дэефете и о Га-Шеме. Прозорливец Аннон из Раббат-Аммона предсказал ему будущее. Царские милости и скорая смерть. Ладно. Сперва дождемся милостей, а после посмотрим. Он уже собрался было тронуть коня, но заметил в небольшом оконце олеи чью-то фигуру. Затем еще одну. Урия прищурился. Женщины. Судя по одежде, служанки. Усмешка легионера стала холодной. Вирсавия была бережлива. Зачем ей три служанки, особенно когда она одна в доме? И потом, его жена никогда не рассталась бы с Ноэмой. Итак, сменились служанки. Сменилась и его жизнь. Урии не нужны были иные подтверждения. Он пришпорил коня и поскакал вверх по улице».