Страница 4 из 19
IV.
Девять часов. На террасе под стеклянным колпаком горят две стеариновых свечи. На столе холодный ужин. Евгений Васильевич не мог ни к чему притронуться. Полученное письмо подняло в нем целую бурю воспоминаний. Он никак не мог успокоиться; -- Позвать мне сюда Гаврюшку,-- говорит он кухарке. В некоторых положениях одиночество невыносимо. Оно гнетет, как могильная плита. Является страстная потребность видеть живое лицо, слышать живой голос. Гаврюшка уже спал в кухне и появляется на террасе заспанный, недовольный, готовый нагрубить. Евгений Васильевич наливает стакан водки и молча подает лукавому рабу. Гаврюшка несколько времени мнется, чешет затылок, а потом с каким-то ожесточением хлопает стакан залпом. -- Садись... -- Ничего, постоим. Спросонок Гаврюшка отличается некоторой недоверчивостью и смотрит на барина подозрительно. Барин, очевидно, заблажил... Это с ним бывает. -- Садись. У Гаврюшки свой кодекс приличий и свой хороший тон. Он колеблющейся походкой проходит через террасу и усаживается на ступеньку террасы, точно чувствует себя здесь безопаснее. Евгений Васильевич ходит по террасе и слушает, как Гаврюшка угнетенно вздыхает, потом зевает и трет рукой рожу, точно хочет снять с нея какую-то паутину. -- Тебе не стыдно, Гаврюшка, заваливаться спать ни свет ни заря?-- говорит Евгений Васильевич обиженно. -- В самый раз теперь спать, потому утром встаем с петухами... У вас свои часы, барин, а у нас свои. Евгения Васильевича гнетет окружающая ночная тишина, и он никак не может привыкнуть к тому, что все около него засыпает в девять часов. Сам он ложится спать только в два часа утра. Пробовал спать, как другие, но из этого ничего не выходить. Его и без того мучила безсонница. В такия минуты он поднимал Гаврюшку и мучил его разговорами. -- Гаврюшка, ты глуп... -- Я-то?.. Нет, барин, ежели всякому другому столько ума, так с ним бы и способу не стало. От ума люди и с ума сходят... -- А как ты про меня полагаешь: умный я человек? Гаврюшка пристальпо смотрит на барина, щурит свои узкие глазки, улыбается и крутит головой. -- Ни к чему тебя не применить, Евгений Васильич: как будто и есть ум, и как будто и не совсем... -- Ну, ну, договаривай, каналья. Почему же не совсем?.. -- А вот по этому, по самому... Настоящий барин как должен со мной разговаривать: "Гаврюшка, ты опять пьян, каналья?" И сейчас в морду... А ты только обругаешься, а настоящаго ничего и нет. -- Драться я не могу... фи!.. -- Вот я и говорю, что у тебя неустойка. По видимости, точно, вся барская повадка, а душа короткая. Барин должок зверь-зверем ходить. Евгений Васильевич смеется над этим определением и наблюдает Гаврюшку. Настоящий дикарь, дикарь чистой крови, и дунет по-звериному, как полагается дикарю!.. Сейчас разговор начался в другом роде. Евгений Васильевич вынес портрет Lea и показал Гаврюшке. -- Вот, посмотри... Нравится?.. Гаврюшка долго и внимательно разсматривал портрет, даже повернул рамку и посмотрел, нет ли чего сзади, а потом равнодушно поставил его на стол. -- Ну что? -- А ничего.... И с рожи тонка, и плечи покатыя. По-нашему, не стоящая бабенка... Двух фунтов ей не поднять. -- Вот и вышел ты болван... Это знаменитая красавица, которая всех сводила с ума. Понимаешь?.. -- Красавица, говоришь? Гаврюпика фыркнул и, по привычке, закрыл свою пасть рукой. -- Да, красавица... ах, какая красавица, Гаврюшка!.. Она мне дорого стоит... Знаешь, сколько? Тысяч сорок... Если бы были еще сорок тысяч -- нет, все равно, не хватило бы никаких денег. Попимаешь? Сорок тысяч -- это два пуда золота... -- Два пуда? ловко... Да она и вся-то двух пудов не свесит. А что же в ей любопытнаго, барин, в этой самой девке?.. -- А все... Как она смеялась, как дурачилась! Жизнь... огонь... И никогда, никогда не была скучной, ни на одно мгновение. -- Развертная девка, по-нашему. Есть такия... с разговором. -- Да... И ничего банальнаго! Три раза она богатела и три раза разорялась. Скажет только одно слово: скучно! И конец всему... Пальцем не пошевелит и все пустит прахом. Потом на время исчезнет и снова появится, но ужо в другой обстановке. -- Откеда же она деньги брала? -- Доньги? Деньги сами к ней шли, Гаврюшка... Считали за счастье, если она их брала. Счета деньгам не было. -- Конечно, у денег глаз нет, да и господская дурь при этом самом... Другой бабе сколько ни дай, все ей мало. Бывало дело и у нас. Травншь-травишь деньги, точно в яму валишь, а она же тебя в трубу и выпустит. Наши приисковыя бабы тоже ловкия, и деньгами их не удивишь. Она же еще потом над тобой и смеется... Уверливы больно. -- Ничего ты не понимаешь, Гаврюшка... Нужно женщину брать разом. Нужно показать ей свое преимущество... Нужно овладеть ея волей, каждой мыслью, каждым желанием. Такой роман у меня был с Lea... Много было других женщин раньше, но те так, а эта одна. В первый раз я увидел ее в ложе Михайловскаго театра. Она сидела с каким-то гвардейским офицером... Как сейчас ее вижу... Сидит у барьера и никуда глазом не поведет. Львица... На ней было какое-то необыкновенное серо-розовое платье и такая же шляпа. В ушах солитеры... Волосы соломеннаго цвета, перчатки выше локтя... Он ей что-то говорил все время, а она отрицательно покачивала веером... Потом этот офицер застрелился. Он растратил какия-то казенныя деньги... да. Бывает... Я узнал через знакомых, кто она такая, и меня представили ей в тот же вечер. О, это был роковой вечер... Как теперь, вижу эти серо-зеленые глаза, полуопущенное верхнее веко, длинныя ресницы, тонкую шейку, маленькия уши и удивительные зубы -- это были не зубы, а две нитки жемчуга. Она редко смеялась и была особенно хороша, когда на лице у нея появлялось какое-то детское выражение. Говоря между нами, Lea была порядочно глупа... Евгений Васильевич совершенно забыл, что Гаврюшка не понимает и половины его разсказа. Но ему нужно было высказаться. Если бы не было Гаврюшки, он стал бы разсказывать стенам. Это была мучительная потребность. Гаврюшка выслушал до конца весь роман с Lea и несколько раз покачал головой. -- Растерзать ее мало, вот что!-- заявил он решительно. -- Ах, ты ничего не понимаешь...-- стонал Евгений Васильевич.-- Разве есть такия другия женщины? Да разве можно быть такой? Что деньги -- наплевать... Были, и нет их. И вот, видишь, она вспомнила меня... Готова хоть сейчас приехать сюда. Lea великодушна... В это великодушие Lea Евгений Васильевич и сам не верил, но ему почему-то нравилось придавать ей несуществовавшия качества. Свечи догорали. На восточной стороне неба уже пошли утренния отбели, Евгений Васильевич несколько раз зевнул. Пора было спать. -- Ну, теперь убирайся,-- проговорил он, разстегивая бешмет.-- Я хочу спать. Гаврюшка молча поднялся, почесал затылок и отправился к себе в кухню. Он пошел не террасой, а садиком, и дорогой все встряхивал головой, как взнузданная лошадь. -- У барина на чердаке-то того...-- думал Гаврюшка вслух.-- А все-таки он, чорт, подвел меня. Был заворуй Гаврюшка, а теперь стал купленый вор... А барин, оставшись один, опять ходил по террасе и думал одинокую горькую думу. Зачем он разболтался перед хамом? Ведь это последняя ступенька -- дальше итти некуда. Он потерял уважение к самому себе... Что бы сказала Lea, если бы увидела его амикошонство с Гаврюшкой? О, презренный, жалкий, несчастный человек... "Я схожу с ума!-- в ужасе думал Евгений Васильевич, хватаясь за голову.-- Пропащий окончательно тот человек, который перестал уважать самого себя".
V.
Бывают такие дни, когда заново переживается вся жизнь. Именно такой денек выдался Евгению Васильевичу: прошлое было поднято взбалмошным письмом Lea. Вот и Гаврюшка ушел, и за Синюхой занялось летнее быстрое утро, и сделалось совсем холодно, как бывает только на ранней заре, а он все ходил по своей террасе и не замечал, как разговаривает сам с собой. -- А что, если выписать, в самом деле, Lea сюда?.. Она с радостью поедет, особенно, если сказать, что в Сибирь можно ехать только в мужском костюме... Один такой маскарад чего стоит!.. Какой-то мудрец сказал, что если бы придумали эффектный костюм для эшафота, то нашлось бы немало охотниц пожертвовать жизнью, чтобы только хоть раз показаться перед публикой в такой эффектной роли... Костюм -- все, особенно для Lea. А затем можно прибавить... гм... Отчего я не могу сказать, что эти промысла мои, и даже показать ей цифру намываемаго ежегодно золота? Двенадцать пудов -- это даже Lea поймет... Конечно, потом все это разоблачится, Lea поднимет бурю... гм... вообще сумеет повести дело горячо. Но ведь женщины любят прощать и спасать погибающих -- это их специальность. Вернувшись в Петербург, Lea сочинит целую легенду о своем путешествии в новую Колхиду за золотым руном... Я даже могу ей помочь придумать соответствующую обстановочку: тут и женский героизм, и страшныя опасности, которым он подвергался, и черная неблагодарность стараго друга... Вообще мысль... идеи!.. В самом деле, я тут совсем засиделся и, выражаясь вульгарно, оброс мохом. Чтобы проверить последнее, Евгений Васильевич принес из кабипета зеркало и долго разсматривал в него свою физиономию. Да, восемь лет изгниания сказались сильно... Вон на макушке уже просвечивает начинающаяся лысина, глаза какие-то мутные, щеки обрюзгли, цвет лица какой-то дряблый -- вообще время поработало над ним с большим старанием. Недавний красавец даже вздохнул, бросая зеркало. Еще два-три года, и конец всему. О, он отлично знал, как кончали такие красавцы... В свое время он знал таких, которые в два-три года превращались в развалины. А как они тяжело разставались со своими недавними успехами, привычкой сосредоточивать на себе общее внимание -- ведь это сказывалось в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом слове. Они выпячивали, по старой привычке, грудь, гордо окидывали публику поблекшими глазами, принимали красивыя позы и не замечали, как все это смешно. Лучшим барометром служило в этих случаях внимание женщин: оне переходили к другим богам. Но отставные красавцы ничего не желали замечать, потому что трудно отказаться от самого себя. Неужели и он будет таким же?.. Ведь это самая мучительная смерть. Боже мой, ведь у него уже седые волосы проступают, хотя он и старался обяснить это неблагоприятными обстоятельствами. Какая же старость в тридцать пять лет! Будь другия обстоятельства, он продержался бы еще лет десять. Конечно, необходим некоторый режим, просто выдержка характера. -- Да, выдержка...-- думал он вслух.-- Ах, старость, старость!.. Неужели же все кончено?.. Нет... нет... нет... Я не хочу! Да, не хочу -- Нет, еще позвольте... Гвардия умирает, но не сдается. Увлекшись этими мыслями, Евгений Васильевич даже погрозил кулаком невидимому врагу. Да, подождите... Нужно уметь желать, а воля двигает горами. Если бы раньше он подумал об этом, теперь не сидел бы в этой проклятой трущобе, а то скатился по наклонной плоскости самым глупым образом. Да, стыдно, стыдно даже припоминать подробности собственнаго позора, а их было достаточно. Воображение работало, как по ошибке пущенная в ход машина. Из туманной мглы воспоминаний поднялся целый рой теней, картин и сцен, и Евгений Васильевич снова их повторял, как школьник, который и во сне сдает трудный экзамен. Да, много этих воспоминаний... Вот он, Женя Лугинин, балованое дитятко старой дворянской семьи. Там, на Оке, громадное барское имение с великолепным барским домом, целым штабом из дворни, охотой, собственным оркестром,-- правда, здесь доживались последние красные дни, но это никого не пугало, не заботило и не печатало. Разве Лугинины могли жить иначе?.. Маленький Женя вырос в этой помещичьей шири, повитый и вскормленный на широкий лад. У него и в натуре с детства сказалась эта ширь и чисто-русская безшабашная доброта, которой ничего не жаль. Это немного сказочное детство и закончилось совершенно сказочно: вдруг ничего не стало, точно невидимая рука убрала декорации. Так-таки ровно ничего, как это только и может быть на Руси: барская усадьба опустела, барский дом замолк, захирел, развалился, дворня разошлась, старый барский сад заглох -- ничего и ничего. Впрочем, были другия имения, которыя позволяли Лугининым вести широкую жизнь в столице. Правда, что это был только призрак стараго, но, по крайней мере, сохранялась вся старая складка. Женя в этот роковой период успел пройти через руки бонн, гувернанток, дядек, гувернеров, учителей, репетиторов и просто разных monsieur, а затем очутился в привилегированном учебном заведении, в котором не успел кончить благодаря той же шири. Осталась одна дорога, по которой шли все Лугинины: военная служба. Женя отбыл юнкерское училище и поступил в дорогой полк блестящих офицером. Все Лугинины были блестящими офицерами, в полку сохранился целый ряд воспоминаний о подвигах прежних Лугининых, смелых, добрых, безпутных и на знавших счета деньгам. Вся семья точно ожила, увидав Женю в знакомом военном мундире, и даже старинные фамильные портреты точно улыбнулись. Если бы они могли говорить, то, наверно, сказали бы: "да, это он, наш Лугинин". Но, вместе с достоинствами, Женя нес в себе и наследственные недостатки. Он слишком рано узнал толк в женщинах, картах и том образе жизни, который присвоен был всем Лугининым. Это был почти обязательный бурный период, который сменялся прежде жизнью в собственной деревне. -- Женя, помни, что ты последний Лугинин,-- говорила мать со слезами на глазах. Отца давно уже не было: он умер вместе с крепостным порядком. О нем как-то мало вспоминали, точно это так и должно было быть. Ведь все Лугинины умирали рано, и следующее поколение поднималось женщинами. И какия были все хорошия женщины... Таких женщин больше не стало, и, может-быть, поэтому фортуна последняго Лугинина закончилась так печально. Люди вообще измельчали в самый короткий период -- и не нашлось такой девушки, которая во-время спасла бы последняго Лугинина от наследственной болезни -- долгов. Пришлось оставить дорогой полк, и превратиться в "рябчика". Это был настоящий удар для всей семьи. Последний Лугинин узнал, только то, что у них ничего не осталось, кроме широких аппетитов, привычек к безшабашной роскоши и круглаго пуля впереди. -- Теперь самое время жениться...-- решила maman, верившая в судьбу, -- Где же она?-- скрашивал Женя, чувствовавший себя неловко в штатском платье.-- Где она, maman? -- Лугинины без невест не оставались, мой друг... Начались поиски богатой невесты, но -- увы!-- в своей дворянской среде ея не оказалась. Пришлось поступиться фамильными традициями я искать просто богатой невесты. Таких было много: дочери богатых купцов, чиновников и просто темных личностей. Жене всех больше понравилась одна еврейка, и он женился бы, если бы не воспротивилась мать. -- Когда меня да будет, тогда делай, как знаешь,-- решительно заявила maman.-- А при мне этого не будет... Все Лугинины были хорошими детьми, и Женя простился со своей последней мечтой. Для него это было поворотным пунктом. Готовый проявиться семейный инстинкт был заглушен и быстро начал размениваться на мелкую монету. Это уже не было безумным весельем юности. На первом плане теперь стоял "образ жизни",-- нужно было где-нибудь и как-нибудь пристроиться. Начались поиски того заветнаго места, которое дало бы и солидное положение, и средства, и будущее. Благодаря сохранившимся связям, Женя пристраивался раза три и каждый раз бросал службу. Это было все не то, что требовалось. В каких-нибудь два-три года из Жени выработался серьезный молодой человек с решительной складкой в характере. Он хотел вырвать у судьбы силой то, в чем она ему отказала так немилосердно. И мечты осуществились... Счастье улыбнулось последнему Лугинину. Положим, он служил в частном коммерческом предприятии, служил не из чести, но это не мешало раскрыться очень широкому горизонту. Блестящая внешность, уменье себя держать, а главное -- успехи у женщин сделали гораздо больше, чем все связи и фамильныя знакомства. Положим, что вылезать в люди, благодаря вниманию жен, дочерей и содержанок разных коммерческих и делецких тузов, немного претило, но приходилось мириться в виду будущаго. Только бы выйти в люди, в те настоящие люди, которые делали большия, настоящия дела. Да, были такие люди и такия дела, и последний Лугинин хотел сделаться одним из первых. Он теперь благословлял судьбу, что во-время разстался с семейными традициями. Тот мир умер, и его место занял другой -- расчетливый, холодный и безжалостный. Иллюзий не полагалось, и даже в интимных чувствах подкладкой являлась приходо-расходная книжка. Пять лет упорной работы сделали то, что из легкомысленнаго, тароватаго и нерасчетливаго офицера выработался настоящий делец последней формации. Правда, Евгений Васильевич -- Жени уже не было -- прошел тяжелую школу, но цель была достигнута, когда нашему герою было всего двадцать восемь лет. Он стоял на виду, его все знали, а глазное -- все верили в него. Это сознание своей силы было лучше всего. Теперь через руки Евгения Васильевича проходили такия страшпыя суммы, о каких не смели мечтать самые смелые его предшественники, умевшие только проживать. Но за дельцом стоял живой человек, который пригнул себя к земле. Когда все устроилось, этот живой человек и сказался. Евгений Васильевич развернулся так, что ему могли только заявляться. Дни проходили за рабочим столом, а ночи отдавались гомерическим кутежам. Тут все покупалось, начиная от устрицы и кончая улыбкой модной женщины. Собственно говоря, оригинальнаго в этом ничего не было -- все богатые люди так жили, но Евгений Васильевич внес бешеный размах, родовую удаль и какое-то отчаянное веселье. Всего каких-нибудь три года стоили ему страшных денег. Главная статья расхода были женщины, тот особый мир, который вел счет на десятки и сотни тысяч. На карту ставилось все, чтобы удовлетворить самолюбие. Lea явилась здесь последней ставкой. Она даже не нравилась Евгению Васильевичу, но у нея было позорно-громкое имя. Ее нужно было отнять у других во что бы то ни стало...