Страница 19 из 19
XX.
Да, это была она, Lea... Она сделала по зимнему пути целых три тысячи верст, питалась целых две недели однеми сардинами, чуть не была седена волками "в той губернии, где делают казанское мыло", и кое-как добралась до промыслов. Самым удивительным в этой безумной экспедиции было то, что Lea все время ехала в одних прюнелевых ботинках и что могла обясняться с ямщиками невозможным ломаным языком Но, прежде чем добраться на Чауш, она попала на Трехсвятский. -- Какая премилая эта pauvre Martha...-- разсказывала Lea с обычной ажитацией.-- Я отдыхала у нея целых три дня. Да... Я в первый раз в жизни пила настоящий русский квас, ела du cachà и еще настоящия русския "чи". Pauvre Martha -- очень милая женщина, не правда ли?.. -- Да, вы сделали, кажется, решительно все, чего не должны были делать,-- заметил Евгений Васильевич, снимая наконец шубу. -- Но самое худшее, что я испытала -- это твой секретарь...-- жаловалась Lea, делая капризное лицо. -- Какой секретарь? -- Ну, все равно, твой cosak Gavruchká... Он меня вынудил, чтобы и дала ему на морда. Да, вынудил... Он не желал меня пускать в комнаты, меня, Lea... -- И напрасно пустил... Я бы на его месте сделал иначе. -- Вот это мило... Впрочем, вы такой человек, от котораго всего можно ожидать. О, я все знаю, по об этом после... Вы освобождаете из монастырей угнетенных злыми волшебницами красавиц, вы... ну, ну -- после, а теперь я хочу спать. Покойной ночи, Котик... Котик... Вы устроитесь в столовой. Что было тут делать? Что говорить? Евгений Васильевич был совершенно ошеломлен. Он так и проходил целую ночь по столовой. Появление Lea подняло в нем все то прошлое, которое, кажется, умерло и было похоронено навсегда. Lea служила живым памятником этого прошлаго... С ней ворвалось все, что оставалось там и было позабыто в эти длинные годы одиночества. Евгений Васильевич шагал по столовой, точно где-нибудь в дремучем лесу,-- так много воспоминаний разрасталось около него. Мысль о Капочке замирала в этих дебрях, как далекое эхо, как прощальный луч осенняго солнца. Нет, он сходит с ума... И Lea--сумасшедшая, и все остальные. Утром, когда Агаѳья подала самовар, заявился Гаврюшка с обиженной рожей. -- Что же это такое, Евгений Васильевич... Ежели, напримерно, по роже раз, и другой, и третий -- прямо в самую скулу. Это уж не порядок... -- Убирайся вон, дурак!.. -- Ну, поррядок... Этак и рыла не достанет, ежели каждая французская девка будет полировать по скулам. Больно прытка!.. Lea проснулась поздно и позвонила. Агаѳья бросилась в кабинет бегом, потому что знала, что нужно барыне: в это время собачонка ея пила утреннюю порцию молока. Евгений Васильевич мог только наблюдать все происходившее, как посторонний зритель. Lea одевалась долго, по крайней мере целых два часа, чтобы принять небрежно-утренний вид. Наконец она вышла в столовую -- недовольная, капризная, готовая поднять бурю из-за перваго пустяка. О, Евгений Васильевич слишком хорошо знал это милое настроение и молча пожал гостье руку. -- Вы мне не нравитесь...-- заявила Lea, выпив маленькую чашку кофэ.-- Да... У вас такой вид, точно вы потеряли носовой платок. Кстати, мне нужно поговорить с вами серьезно, потому что, видимо, я попала в фальшивое положение. Евгений Васильевич поклонился со сдержанной улыбкой. Lea сузила свои зеленые глаза и, шурша шелковой юбкой, быстро ушла в кабинет. Оттуда она вернулась с зеркалом. -- Вот...-- коротко сказала она, подавая зеркало.-- Посмотри на твой морда... Евгений Васильевич машинально взял зеркало и посмотрел,-- на него глядело незнакомое лицо. -- Вы забыли те письма, которыя мне писали целых три года,-- продолжала Lea с возраставшей экспрессией.-- Да, забыли... Вы умоляли меня приехать, спасти вас... Я пожертвовала всем, я могла десять раз умереть дорогой и все для того, чтобы получить ваше вчерашнее оскорбление. -- Никогда я вас не приглашал... Lea опять бросилась в кабинет и вернулась с пачкой писем. Порывшись, она подала последнее. Евгений Васильевич взял смятый листик почтовой бумаги и прочел написанное собственной рукой приглашение приехать на прииск, помеченное августом. Когда же это могло быть? -- Но дело не во мне: я слишком себя уважаю,-- продолжала Lea уже с дрожащими нотками в голосе.-- Да... Посмотри еще раз в зеркало на твой морда. Оно тебе скажет все... Тебе ли соблазнять невинное молодое существо? Неопытная девушка тебе поверила, она в тебе полюбила призрак собственнаго воображения, как всякая невинная девушка. О, я сама была невинной девушкой и знаю, что такое полюбить такого человека, как ты... Lea -- невинная девушка! Плечи Евгения Васильевича поднялись вопросительно, а на лице мелькнула саркастическая улыбка. Но это так, одно движение... -- Я поеду к этой несчастной девушке и обясню ей все...-- продолжала Lea уже с энергией решившагося на все человека.-- Да, все... Я обязана открыть ей глаза. Я покажу ей твои письма... Все, все... И, когда она узнает, что ты жаулик и... и вор... Что происходило дальше, сами действующия лица не могли бы передать,-- это верно, по крайней мере, относительно Lea. В столовой поднялся ужасный крик, брань, оскорбления... Гаврюшка, подсматривавший из кухни в хверь, видел только, как барин схватил стул и замахнулся на француженку. Дальше послышался отчаянный визг, не потому, что он ударит ее, а потому, что Lea схватила скатерть и стащила со стола все. Посыпалась чайная посуда, полетел кубарем самовар, а Lea продолжала кричать. Гаврюшка был в восторге: вот это настоящая барыня. Жаль только, что ругается не по-нашему -- ничего не разберешь. Дальнейшия события следовали в таком порядке. Гаврюшка и Агаѳья уверяли, что господа помирились, т.-е говорили о чем-то совершенно спокойно. Барин даже поцеловал руку у барыни. А потом он ушел к себе в кабинет, заперся на ключ и что-то долго шуршал бумагами. Барыня несколько раз подходила к двери и о чем-то его спрашивала. Кончилось тем, что барин вышел из кабинета и потребовал сейчас же лошадей. -- Так ты поедешь сейчас же в город и обяснишься с этой девушкой?-- повторила Lea.-- А я буду тебя ждать, Котик... Ты меня очень оскорблял. -- Больше не буду... -- Скажи: прости меня, Lea... Я гадкий Котик, Lea. -- Я гадкий, Lea. Она выскочила провожать его на крыльцо, и он при всех поцеловал ее прямо в губы... Отехав верст пять от прииска, Лугинин остановил лошадей, вышел из кошевой и, на глазах у кучера, застрелился...
1880 г.