Княгиня Ольга. Истоки

Пекло становится нестерпимым, и кажется, что всё в столовой в один миг превратилось в огромный пылающий огненный сгусток, жадным зевом Сварожича готовый проглотить очередную жертву целиком и без остатка. Каждый вдох обжигает лёгкие, поэтому Ходута задерживает дыхание — иначе внутренности его превратятся в жаркое, приготовленное в чугунке в старой-доброй печи.

Рука, обёрнутая влажной тряпицей, тянется к торчащей меж половиц ручке-кольцу, тянет за неё... и ныряет в мрачную неизвестность за считанные секунды до того, как жилище торговца пушниной издаёт сдавленный стон и рушится от проникшего в каждый уголок красно-оранжевого марева. Сверху доносится глухой звук обваливающихся балок и перекрытий, а сын градоначальника облегчённо поднимает голову и ударяется маковкой о потолок погреба.

— Ой!

Бешеное — от радости спасения! — сердцебиение уступает место совершенно иным чувствам. Там, сверху, над его головой, лежат десятки пудов обожжёного дерева, металла и прочего домашнего скарба. Станут ли искать нырнувшего в гущу пожара юношу или его тело на пепелище сразу? Хватит ли ему здесь воздуха или вместо раскалённого племени убьёт его затхлый подвал во сырой земле?

Никакой прелостью, однако, не пахло и в помине. Влажный, прохладный, но не отдающий ни плесенью, ни пылью воздух едва заметно колебался и шевелился, поэтому согнувшийся в три погибели богатырь осторожно, наощупь, сделал вперёд один шаг, затем второй и протянул вперёд руку.

Ладонь касается полки, сплошь заваленной кувшинами с вином, скользит по шершавой поверхности влево и натыкается на место, откуда и дует сквозняк. Ухватившись толстым указательным пальцем за один из сосудов, оставшейся ладонью Ходута проникает в щель и... отодвигает со скрипом просевшую со временем дверь, которую кто-то совсем недавно открывал — и не закрыл наглухо, слишком торопясь покинуть погреб.

— Рейнеке, старый лис (1)!

Там, за дверью, в густой чернильной темноте змеёй извивается потайной ход. Ходута осторожно ступает вперёд и делает глубокий вдох: зрение и здесь ему не товарищ, остаётся положиться лишь на слух, осязание да шестое чувство.

И они не подвели: рябью на воде донеслось до сына Гостомысла слабое эхо шагов, уходящих в неизвестность.

Прохладный промозглый воздух касается кожи, заставляя ту покрыться мурашками, пальцы же щупают склизкую поверхность покрытых мхом земляных сводов, по наитию пытаясь не потеряться в этом лабиринте.

И осознание того, что в этом подземелье он не один, пришло не только к нему: шаги впереди стали громче, и к ним добавилось сбивчивое, неровное дыхание. Оружия при себе у Ходуты не было, однако, коли придётся, он и кулаками может наподдать!

Отчаяние преследуемого росло, а дистанция между обоими, напротив, стремительно сокращалось.

С каждым мгновением, с каждым шагом напряжение внутри молодца сворачивалось в тугую пружину и, наконец, он бросился вперёд и сбил беглеца с ног. Вдвоём они покатились по холодной земле, пока неизвестный не ударил Ходуту в ухо — до сильного головокружения, до звона в черепушке. Опешивший богатырь зажмурился и на мгновение потерял самообладание, что позволило мужчине — а то был мужчина — повторить атаку, на сей раз избрав целью кадык.

Всё, что успел сделать гостомыслов сын — схватить обидчика за бороду и выдрать оттуда клок жёстких волос, отчего его противник зычно закричал от боли, заставляя своды подземного хода содрогнуться. Отчаянно пнув пару раз здоровенную детину, он рванул прочь и буквально вышиб всем своим телом очередную дверь, что едва не сорвалась с петель и протяжно, жалобно заскрипела.

Резкий дневной свет с непривычки ослепил Ходуту, заставив зажмуриться и закрыть лицо ладонью, но упускать свою добычу он явно не желал, поэтому выбежал наружу вслед за ней. Вокруг были... деревянные стены домов узкого, аршина в четыре, переулка, к одной из которых и прислонился его обидчик, что переводил дыхание и держался за то и дело резко вздымающуюся грудь.

Наследник градоначальника же выпустил из пальцев клок ярких, отливавших медью, волос, которые степенно закружились на ветру, прежде чем упасть вниз; а вот муж напротив задумчиво пощупал проплешину на подбородке и озадаченно поднял такие же рудые брови.

— Ходута?!

— Ходута, — ответил запыхавшийся от погони и драки в темноте молодец, обиженно раздувая ноздри. — Он самый.

— К чему было гнаться за мной да руками размахивать? Ужели сразу нельзя было меня по имени окликнуть и сказать, кто ты?

— Почём я знал, ты это али кто-то другой? — пожал широкими плечами темноволосый и почесал опухшее, похожее на красный рыбий рот, ухо. — А касательно рукоприкладства — так кто ещё тут повинный... Ладно, что обнадёжил ты меня, цел да невредим оказался. И давно у тебя под жилищем целая шахта?

— Не бывает дуба без коры, а ли́са — без норы, — усмехнулся рыжий купец, однако глаза его, беспокойные и испуганные, как у загнанного гончими лесного зверя, говорили о том, что Рейнеке не так спокоен, насколько хотел бы казаться.

— Вернёмся к дому твоему... тому, что осталось от дома, — виновато опустил взгляд Ходута, переживая, что обидел собеседника. — Воевода, вестимо, уже и тебя, и меня похоронил.

— Воевода? Стало быть, вместе вы? Почто по мою душу пожаловали?

— Сам он расскажет. Чую, длинным будет разговор — как ночи в червне (2) или язык у того долговязого Сверра.

— Так сколько же вас там? Целая дружина пришла за стариком?

— Трое, только трое — или мало тебе?

Торговец пушниной промолчал и лишь осмотрелся по сторонам, словно стараясь увидеть какую-то угрозу, сокрытую в узком переулке. Чем больше народу будет рядом с ним, тем и безопаснее.

* * * * *

Громкий, уверенный в себе голос окликнул конюшего, но тот сделал вид, что не услышал обращения и лишь отвернулся и опустил голову, пытаясь не выдать себя. Впрочем, и это мероприятие вышло неудачным, и очень скоро с парой преследователей разграбившего лавку Хруща вора поравнялись двое мужчин.

— Щука, ты оглох, вестимо? — недовольно глядит на юношу Бранимир, в то время как сопровождавший его великий князь косится на отвернувшегося спутника конюха.

— Не представишь мне своего товарища?

Игорь, прищурившись, продолжает смотреть на второго паренька, что отвёл своё лицо и преклонил колено перед хозяином киевского престола. Что-то зацепило в нём наследника Рюрика, что-то показалось до боли знакомым и привычным — да только что?

— Не только тугоухий, стало быть, но и воды полный рот набрал?! — прикрикнул на рыжего отрока Бранимир, отчего тот вздрогнул и, прикусив нижнюю губу, всё же ответил тихим и неуверенным голосом.

— Олав это, сын купеческий.

— Ты, Олав, почему не смеешь господину своему показаться? По причине глупости своей, дерзости или сразу и то, и другое?! — сверкнув очами, раздражённый Рюрикович хватает спутника конюха за голову и разворачивает к себе; ставший вмиг серым Щука обречённо закрывает веки и прикладывает кончики пальцев обеих рук к вискам.

На супруга глядит пара пронзительных, серо-стальных глаз, с которыми он вряд ли что-то сможет перепутать — взор тот встретил Игоря ещё в лодке на переправе через Великую и навсегда запал государю в душу.

И сейчас в глазах этих переплелись, перепутались нитками в клубке стыд, гнев, обида, сожаление и даже какое-то облегчение — всё разом!

— Олав этот — жена моя наречённая, княгиня моя, — так и держит за подбородок Ольгу муж, не сводя с неё взгляда, но она, в свою очередь, своего тоже не опускает, не отводит, а глядит прямо. — Да только не в светлице она ждёт меня, а гуляет по Посаду, да с кем — с конюшим мальчишкой!

— Княже...

— Тебе я слово не давал! Подобает жене так вести себя? Подобает плевать на установленные порядки и попирать и их, и имя супруга своего?!

— Не подобает, и наказание я готова понести, — Ольга стала темнее тучи, и лишь глаза её продолжили сверкать молниями. — Однако не для прогулки мы здесь и, тем паче, не для прелюбодеяния или посрамления.