Страница 27 из 31
II
Утром на другой день Анохин проснулся в таком радостном настроении, что решил первым делом не итти на службу. Это случилось с ним еще в первый раз, что без всякой "уважительной причины" он не пошел на службу. -- Да, здоров и не пойду...-- думал он вслух, точно с кем спорил.-- Возьму и не пойду. Ха-ха... Что вы с меня возьмете? Его превосходительство господин действительный статский советник не желает итти на службу... Вы думаете, он болен -- ошибаетесь, милостивые государи. К чаю Елена Федоровна обыкновенно не выходила, а тут вышла, кислая, усталая, озлобленная. Василий Васильич поцеловал у неё руку и посмотрел улыбающимися глазами. -- Вам весело?-- кисло спросила она.-- О, я вполне понимаю вашу радость, которую вы столько времени и так искусно скрывали... Когда я умру, тогда вы... -- Никто не умрет, Елена... Мы с тобой будем бессмертны, потому что у нас будет внук. Назовем его Ванькой... Иван Евгеньич Анохин... Нынче всё Вадимы, да Евгении, да Борисы, а я хочу, чтобы был Ванька. Понимаете, сударыня, что сие значит? А я сегодня на службу не пойду... Не хочу, и конец делу. Его превосходительство загулял... Елена Федоровна слушала мужа и не верила собственным глазам. Базиль, действительно, помешался. И на чем может человек свихнуться -- удивительно! Это уже настоящий "пунктик", как говорят модные дамские доктора. Она осторожно сделала мужу небольшой экзамен и убедилась, что во всем остальном он нормален, за исключением своего пунктика. -- Знаешь, что я сделаю, старуха?-- говорил Василий Васильич, кончив чай.-- Ни за что не угадаешь... да. Возьму и пойду гулять. Хорошо? -- Как гулять? -- Да так... Надену шубу, калоши, шапку и пойду гулять, чорт возьми. Ведь другие гуляют, и я хочу гулять. Отчего, в самом деле, я не могу гулять? "Он совсем готов..." -- с ужасом думала Елена Федоровна. У неё сейчас же составился план, как она устроит консилиум психиатров, и по пути придумала уже себе соответствующий костюм, костюм женщины, подавленной семейным несчастьем. -- Ты не замечаешь во мне ничего особенного? -- спрашивал Василий Васильич горничную Дашу, когда она в передней подавала ему шубу. -- Никак нет-с, барин... Тот же вопрос был предложен швейцару Григорию, который оказался находчивее Даши и сделал вид "человека", уверенного, что ему дадут на чай. Барин отвалил ему целую рублевку и почему-то сказал: -- А ты, братец, старайся... -- Вот как стараемся, ваше высокопревосходительство. Значит, завсегда готовы... "А ведь этот Григорий хороший человек,-- подумал Анохин.-- Разве швейцар не может быть хорошим человеком? Даже очень просто... И горничная Даша тоже хорошая. Нужно ей дать на булавки, а то узнает, что швейцару "дадено", и будет дуться на барина". Василий Васильич вообще не выносил недовольных лиц. На улице Анохин встретил лихача Ефима, -- он тоже оказался хорошим человеком, хотя ему и приходилось платить за Эжена и за Катю. -- Ну что, Ефим? Как поживаешь? -- Покорнююще благодарим, ваше превосходительство... Анохин пошел пешком прямо к Николаевскому мосту, и Ефим удивлялся, что хороший барин взял не ту "линию". Зимнее утро было такое хорошее, бодрое, с легким снежком. По тротуарам сновала разная утренняя публика, оживленная морозцем. Анохин вглядывался в лица и удивлялся, что попадаются всё такие хорошие люди. Особенно много таких хороших людей было на Николаевском мосту. Ученики академии художеств, швейки, самые простые мужики в полушубках -- все были хорошие. Василий Васильич даже удивился, что раньше совсем не замечал, как много хороших людей в Петербурге, а на Васильевском острове в особенности. Он даже остановился, закурил папиросу (это было ему воспрещено докторами, но сегодня докторов не существовало) и глазел кругом, как убежавший из школы школьник. Ничего подобного он давно не испытывал, точно помолодел на тридцать лет. "Что же, и буду стоять вот тут,-- подумал он с упрямством самостоятельного человека.-- Я такой же человек, как и все другие, и ничем иным быть не желаю. Отлично..." Его несколько смутило, когда мимо прошел знакомый министерский курьер и сделал под козырек. Ему вспомнилась своя служба, чиновники, отбывание служебных часов, но это был всего один момент. Этого больше не существовало, то-есть на сегодняшний день. Легкий зимний морозец еще увеличил радостное настроение Анохина. Ведь, право, можно еще жить на свете и даже очень недурно жить, если смотреть на вещи прямо и просто. Ему вдруг захотелось с кем-нибудь поделиться этим открытием. Да, именно, жить просто... Он несколько раз повторял про себя эту фразу, точно хотел её выучить. Мимо него двигалась живая толпа пешеходов, напоминавшая издали вереницу муравьев. На всех лицах была написана деловитая озабоченность, какая охватывает петербуржцев по утрам. У каждого была своя забота, свои расчеты и соображения -- каждый разрешал задачу сегодняшнего дня. Анохину хотелось остановить кого-нибудь, и он выбирал глазами подходящее лицо. Потом ему сделалось смешно над самим собой за подобную наивность. Получалось что-то вроде легонького помешательства. -- Что же я тут торчу! -- спохватился старик.-- Нужно итти... Последняя мысль сама собой разрешила вопрос. Да, именно итти... Он вернулся на академическую набережную, полюбовался сфинксами, а потом круто повернул к Румянцевскому скверу. На Петропавловской крепости часы пробили одиннадцать. Однако как быстро летит время... По второй линии Анохин вышел на Средний проспект, потом повернул налево, делая круг. Здесь "хороших людей" было уже значительно меньше, сравнительно с Николаевским мостом, но всё-таки попадались. На углу одной линии Анохин остановился и подумал вслух: -- А вот возьму и пойду... да. Дом номер сто двенадцать, квартира шестьдесят три... Вероятно, она дома и очень удивится. Я ей всё, всё скажу... Она будет очень рада. Через пять минут Анохин уже сидел в маленькой комнатке и смотрел улыбавшимися глазами на Честюнину. -- Маша, ты думаешь, что я пришел к тебе потихоньку от жены? Представь себе, что нет... Положим, она не знает, куда я пошел, но я ей расскажу, что был у тебя. Мало того: я непременно желаю видеть Елену Петровну. -- Дядя, тебе достанется... -- А вот и нет. Ничего знать не хочу... Идем сейчас к ней. Ведь это, кажется, недалеко отсюда? -- С удовольствием, дядя... Всего два шага. Дорогой Анохин объяснил племяннице главную мысль, которая занимала его всё утро. Да, нужно жить просто, по-хорошему, на совесть, как говорит швейцар Григорий, когда впадает в философское настроение. Честюнина узнала дальше, что этот Григорий очень почтенный и вообще хороший человек и что звание швейцара еще не обязывает быть только "человеком", который смотрит на весь мир с точки зрения получения на чаек. Анохины-потомки занимали две крошечных комнаты, а рядом занимал комнату Сергей Петрович, не ускользнувший от опеки сестры даже по выходе её замуж. Елена Петровна встретила гостя с большим изумлением и в первые минуты свидания не знала, что ей говорить и что делать. -- Я давно собирался к вам...-- сообщил Василий Васильич.-- Но этого не хотела жена. Знаете, в характере каждой женщины есть известный деспотизм, и мы, в качестве сильного пола, должны с этим мириться поневоле, хотя и не всегда. Я этим совсем не хочу сказать, что и в вас подозреваю тоже деспота... Это было уже совсем смешно, и Честюнина заметила: -- Дядя, я тебя совсем не узнаю сегодня... -- От радости, голубчик... Вот Елена Петровна виновата... Последняя фраза заставила Елену Петровну вспыхнуть. Она вообще заметно помолодела и сделалась красивее, что её даже конфузило. Анохин опять почувствовал, что сказал лишнее, и молча поцеловал руку у "потомки". В этот момент вошел Сергей Петрович. Он всегда приходил "на голоса", как другие ходят "на огонек". -- Ах, это вы...-- здоровался он с Анохиным.-- Вот кого не ожидал встретить. Впрочем, всё бывает на свете... -- Да, и даже очень бывает...-- рассеянно отвечал Василий Васильич, любуясь снохой -- она была так мила в своем смущении.-- Я, знаете, того.... Одним словом, не пошел на службу. -- Скоро должен притти Евгений Васильич,-- заметила Елена Петровна, чтобы переменить разговор. -- Какой Евгений Васильич? -- спросил Анохин. -- Эжена больше нет,-- объяснила Честюнина. -- А... Что же, совершенно правильно. Пора быть Евгением Васильичем... Мне вообще не нравятся эти клички вместо настоящих имен. Нужно жить просто... Василий Васильич принялся очень красноречиво развивать свою теорию, повторяя то же самое, что говорил дорогой Честюниной. Сергей Петрович соглашался в принципе, но требовал более точной формулировки вопроса. -- Вот и всегда так,-- возмущался Анохин.-- Вся голова уставлена полочками, и на каждой полочке формулировочка, то-есть мертвая фраза. Разве можно формулировать жизнь? -- Однако вы же сами первый её формулируете... Завязался жаркий спор, причем противные стороны самым добросовестным образом старались не понимать друг друга. Елена Петровна безуспешно делала брату некоторые предупредительные знаки. -- Позвольте, я вам объясню примером,-- заявлял Василий Васильич, изнемогая от понесенных затрат энергии.-- Зачем я пришел сюда? Что я сегодня думал целую ночь? Отчего я не пошел сегодня на службу? Очень просто... Я думал о будущем человеке, и мне сделалось страшно за него, особенно когда я припомнил собственное детство. Да... Я видел маленький домик особнячок, с мезонином, с палисадником, со своим огородиком, своей курочкой, коровкой и так далее. Разве я мог доставить это своим детям? Я платил полторы тысячи за квартиру, пятьсот рублей за дачу, имел абонемент в опере, посещал первые представления -- и не имел самого необходимого. Кому нужны все эти глупости? А ребенку нужен свежий воздух, трудовая обстановка, отсутствие всякой роскоши, а главное, нужно, чтобы он видел настоящую жизнь. Мы сами убеждаем себя, что живем, а в сущности только притворяемся, да и притворяемся очень неискусно. Да что тут говорить, господа... Вот Елена Петровна отлично понимает меня. -- Да, я понимаю...-- ответила Елена Петровна убежденно.-- И совершенно согласна с вами. -- Вот видите? -- обратился Василий Васильич к "публике".-- Она меня понимает, потому что она теперь живет будущим... И я думал об этом будущем. Да... Я хорошо думал и поэтому пришел вот сюда, чтобы высказать всё. -- А вы знаете, Василий Васильич, что эта теория собственного садика, собственной лошадки и собственного молочка ведет прямо к добрым порядкам доброй буржуазии? -- заспорил Сергей Петрович.-- По-моему, такое собственное маленькое довольство делает человека меньше, связывает его нитками и лишает главного -- совести. Лучше уж самое нахальное богатство, как живой контраст вопиющей бедности, а тут успокаивающее ничтожество. За Василия Васильича горячо вступились дамы. Ведь сытый человек тоже доволен -- значит, не нужно есть? Потом, это только выгодная для всякой работы обстановка, которая ни у кого и ничего не отнимает и никого не заставляет завидовать. Есть наконец старики и дети, которым необходим здоровый скромный покой и о которых приходится заботиться, а еще лучше, если первые сами позаботятся в свое время о собственном скромном обеспечении. Занятые этим спором, никто не заметил, как вошел Эжен и слушал, стоя у дверей. Он был сегодня особенно бледен и вызвал Честюнину, когда та оглянулась. -- Что такое случилось, Эжен? -- Да... случилось... Катя застрелилась... сейчас её отправили в клинику... Пока, ради бога, ничего не говори отцу.