Страница 26 из 31
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Нет ничего печальнее, когда жилой дом пустеет, когда молодые силы отливают из него и остаются одни старики. Но еще печальнее, когда старики не умеют жить именно стариками, что чаще всего встречается в Петербурге. В столицах возрасты как-то сглаживаются, и самая старость делается понятием относительным, тем более, что столичная молодежь носит в себе печать преждевременной старости. В собственном смысле слова столицы не знают тех годовых праздников, которые так лихорадочно переживает провинция и точно так же не знают счастливой и беззаботной юности, как не знают уравновешенной и спокойной старости. Последняя здесь сказывается каким-то озлоблением, гнетущим унынием и общим разложением. Именно такую пору переживали теперь "предки", когда навсегда ушла Катя и Эжен женился. Елена Федоровна перенесла еще бегство Кати, потому что не любила дочь, но Эжену она не могла простить его женитьбы на Брусницыной. Последнюю она иначе не называла, как "старой кожей", потому что Елена Петровна была старше Эжена года на два, что, с точки зрения Елены Федоровны, было непростительно. Для неё было ясно одно, что эта коварная "старая кожа" навсегда погубила блестящего юношу, который имел все данные для карьеры невпример прочим. -- Для полноты картины остается только умереть мне,-- повторяла Елена Федоровна мужу.-- Ведь я понимаю, что всех связываю... Родная дочь убежала из дому, сын погубил себя, наконец я мешаю тебе. Пожалуйста, не спорь... Нынче ведь это принято, что молодые люди женятся на старухах, а старики на подростках. И ты женишься на какой-нибудь стриженой курсистке... -- Елена, что ты говоришь?-- возмущался Василий Васильевич. -- Говорю только то, что есть. Ты видишь, я нисколько не волнуюсь. На вещи нужно смотреть трезво, и я себя не обманываю. Да... Ты думаешь, такая стриженая не понимает, что в двадцать лет приятно быть генеральшей? Даже очень хорошо понимает... Я-то уж давно сыта своим генеральством, а стриженой любопытно. Извини, что о таком деликатном предмете выражаюсь немного вульгарно. Я совсем не желаю тебя оскорблять... Что было говорить на это? Елена Федоровна демонстрировала свои мрачные мысли какими-то таинственными сборами, как собираются в дальнюю дорогу, что-то такое записывала, высчитывала, прибирала и вообще приводила в самый строгий порядок. В переводе это означало: когда "стриженая" займет мое место, она увидит, как нужно жить порядочной женщине, которая для мужа является верным другом и настоящей помощницей. Все эти приготовления делались с самым зловеще-спокойным видом, и Елена Федоровна разнообразила их такими сценами. -- Базиль, вот в этом отделении буфета лежит столовое серебро... Пожалуйста, не забудь. Столовое белье уложено в маленьком комодике... Мои вещи отдельно: я не желаю, чтобы стриженая носила мое белье и мои платья. Извини за откровенность, но лучше сказать вперед, чтобы потом не было недоразумений... Как ни привык Василий Васильевич к разным выходкам жены, но в последнее время их совместная жизнь сделалась невозможной. Он терял голову и не знал, кто сходит с ума,-- жена или он сам. Сначала он объяснял всё неудачными семейными комбинациями, потом вечными женскими нервами, и наконец всякий источник объяснения исчерпался. Что можно было тут сказать? Он чувствовал себя самим собой только вечером, когда дневная пытка кончалась и он мог уйти к себе в кабинет. Ему делалось совестно, что он с радостью уходил на свою службу и мог там оставаться до обеда, а затем по вечерам куда-нибудь в комиссию. Но всё-таки оставалось целых три свободных часа. Это было самое проклятое время. Елена Федоровна в течение утра успевала придумать ему какой-нибудь новый сюрприз и потом тянула жилы с искусством великого инквизитора. Но нет такого положения, в котором не было бы своего утешения. Так и тут. Василий Васильич припомнил, что и у других жены не лучше, значит, на людях и смерть красна. Это было очень постыдное утешение, но другого выхода не предвиделось. Как старик себя ни сдерживал, но раз не вытерпел и вспылил. -- Елена, это не жизнь, а пытка... Ты только поставь себя на мое место и подумай, что делаешь. Право, я ничем не заслужил такого отношения к себе... Я домой являюсь в роли какого-то преступника, осужденного на бессрочную каторгу. -- Вот видишь, как я права,-- ответила Елена Федоровна.-- Когда из дома делается каторга, тогда... Одним словом, другая женщина могла бы сделать тебя счастливым. -- При чем тут другая? Достаточно одной... О, господи! Какая это мука так жить, как живем мы... -- О чем же я говорю, Базиль? Ведь я понимаю отлично, что лишняя в этом доме... Напрасно ты горячишься. Будем называть вещи их настоящими именами... -- Знаешь, Елена, всё это отчего происходит? Причина самая простая... Тебе просто нечего делать, вот ты и придумываешь разные глупости. Извини, я тоже говорю правду, если на то пошло. Елена Федоровна выслушала всё это с ангельской кротостью и только заметила: -- Ты прав, Базиль. Совершенно прав... Но тебе следовало жениться не на девушке из общества, а на кухарке. Кажется, уж достаточно занята работой, чтобы беспокоить других. Вон стриженые всё хлопочут о труде, о работе -- каждая кухарка давно разрешила этот сложный вопрос. Одним словом, мы отлично понимаем друг друга... -- Совсем не то, Елена... Впрочем, что же я говорю с тобой -- разве ты можешь понять самую простую мысль? -- Вы слишком вежливы и даже великодушно лишаете меня понимания. Конечно, Василий Васильич очень скоро раскаялся в своей вспыльчивости, и Елена Федоровна уже по праву приняла вид жертвы в окончательной форме. Она теперь ходила каким-то расслабленным шагом, говорила монашеским полушопотом, страдальчески опускала глаза и начала читать какие-то душеспасительные книги. Но всё, что относилось к нему лично, не удивляло Василия Васильича, а его огорчали отношения жены к детям. Если бы не она, он давно бы простил всё Кате, не говоря уже об Эжене, которого не считал совсем виноватым. Елена Федоровна потребовала от мужа категорического обещания, что он не будет иметь ни явных, ни тайных свиданий с детьми. -- А если я их встречу где-нибудь случайно?-- спрашивал Василий Васильич. -- Такие случайные встречи бывают только у тех, кто их желает. Считаю долгом предупредить тебя об этом... Это было самое тяжелое условие, тем более, что Елена Петровна очень нравилась Анохину. Именно такую жену и нужно было Эжену. О сыне и дочери Василий Васильич узнавал только случайно, когда время от времени встречал на улице Честюнину. Впрочем, он скоро догадался, что она нарочно его поджидает, чтобы рассказать что-нибудь новое о Кате или Эжене. -- Вы теперь Эжена и не узнаете,-- рассказывала она.-- Совсем другим человеком сделался... -- Надолго, Маша?-- сомневался старик. -- Я думаю, что навсегда... Недаром есть поговорка, что женится -- переменится. Василий Васильич только вздыхал. Он как-то боялся верить теперь чему-нибудь хорошему, если дело касалось его семьи. Ведь это только другие умеют жить по-человечески, а не Анохины. Он даже не расспрашивал Честюнину о детях, точно боялся услышать что-нибудь дурное. Эта убитость делала старика таким жалким и беспомощным. Раз -- это было уже в конце зимы -- Честюнина встретила дядю с таким лицом, что он невольно её спросил: -- Что-нибудь случилось, Маша? -- Да... Но не бойтесь, дядя, я ждала вас с хорошими вестями: готовьтесь скоро быть дедушкой. В первую минуту Анохин даже не понял, что ему говорила Честюнина, а потом точно испугался. -- Неужели Катя?..-- прошептал он. -- Нет, Елена Петровна... Она это скрывала до последней возможности. И представьте себе, она ужасно боится Елены Федоровны... -- Да, да, понимаю... -- Всё-таки следует предупредить будущую бабушку. Эжен приходил ко мне уже несколько раз и умолял повести переговоры с "предками"... -- Ах, не нужно, не нужно... Я это, Маша, как-нибудь сам устрою. Ведь не съест же она меня... Ну, а что Эжен? -- Рад, конечно... Ног под собой не слышит и тоже всё о "предках" говорит. Вы его теперь не узнаете, дядя... Так смешно смотреть на них. Оба ничего не знают, волнуются, и оба счастливы до глупости. Всё отравляет только мысль о "предках"... Ввиду такого экстренного обстоятельства я готова отправиться к Елене Федоровне в качестве парламентера. -- О, нет, нет... Она в таком состоянии, в таком... Одним словом, я боюсь, что она сошла с ума. Ах, боже мой, боже мой, вот положение... Маша, кланяйся Елене Петровне и скажи... нет, ничего не говори. Нет, скажи, что видела меня и что я её благословляю... Эта новость как-то совершенно изменила Василия Васильича. Он никак не ожидал, что она произведет на него такое захватывающее и подавляющее впечатление. Боже мой, что значат его личные огорчения, семейные сцены и всяческие неприятности, когда готовится величайшее событие: ведь с каждым человеком родится и умирает вселенная, как сказал Гейне. Он теперь посмотрел на себя и на жену совершенно другими глазами. Ему сделалось даже её жаль. Ведь она мучится сама... Жизнь -- величайшая тайна, зачем же её отравлять по каплям? Каждый день -- величайшее чудо, зачем же его затемнять? Василий Васильич думал без конца и улыбался. Боже мой, вот явится на свет маленькое существо, и всем сделается легко, потому что всё хотя на одно мгновение очнется от давящей житейской суеты и хоть на одно мгновение все будут охвачены сознанием величия жизни. Больше он не боялся жены. Для него было теперь всё ясно. Это было за обедом, когда Василий Васильич объявил Елене Федоровне решающую новость. Он проговорил спокойно и твердо: -- Наш Эжен скоро будет отцом. Поздравляю тебя... Елена Федоровна только подняла брови. Её поразил тон, каким заговорил с ней муж. А он смотрел на неё и улыбался. -- Да-с, я буду скоро дедушкой... Она демонстративно поднялась из-за стола и ушла к себе в комнату, а он провожал её улыбавшимися глазами. "Сердись, сердись, матушка,-- думал Анохин.-- Он-то ведь не спросит тебя ни о чем... Хе-хе!.. Эти надо мной легко тебе ломаться, а ему всё равно. Да..." Анохин был убежден, что явится именно он, а не она, и опять улыбался, счастливый собственной уверенностью. Ему теперь было всё равно, что бы ни говорила и что бы ни делала жена. Потом он удивлялся самому себе, что еще вчера не находил места в собственном доме, подавленный настроением жены. Как всё это глупо и нелепо... Если бы он не обращал внимания на её выходки, то ведь ничего бы и не было, а он волновался, выходил из себя и даже устраивал сцены. И представьте себе, что никому, решительно никому этого не нужно... Жизнь так проста, и можно прожить, право, недурно. Ему вдруг захотелось утешить, успокоить жену, сказать ей что-то такое хорошее, теплое, любящее, чтобы и она прониклась тем же настроением, каким сейчас был полон он. -- Ты, кажется, с ума сошел, мой милый,-- сухо заметила Елена Федоровна, когда муж в её присутствии предался самой шумной радости.-- Тебе нужно посоветоваться с психиатром... -- С кем угодно... Я даже готов расцеловать всю коллегию психиатров, всю медицинскую академию... Я даже посмотрел давеча на себя в зеркало и, знаешь, заметил, что у меня в лице явилось что-то такое... вообще солидное. И вдруг: дедушка! Ты только представь себе эту фигуру... ха-ха!.. "Дедушка! Дедушка!.." Есть. Понимаешь?..