Страница 25 из 31
XII
Профессор Трегубов называл себя корректным человеком. Он был еще молод, но устроил у себя самый строгий режим. Его жена ходила на цыпочках, когда он работал. Это была не работа, а священнодействие. Профессорский день был размерен с такой точностью, как последние минуты умирающего. Он вставал ни раньше, ни позже, как ровно в шесть часов тридцать минут. На ванну и туалет полагалось ровно двадцать четыре минуты, на то, чтобы выпить два стакана молока с эмской водой (непременно маленькими глотками, как говорит последнее слово науки) ровно шесть минут, на прогулку в садике ровно пятнадцать минут, а затем ровно в семь часов пятнадцать минут профессор садился за работу, и весь дом замирал до завтрака, когда он позволял себе посвятить двенадцать минут детям. -- В месяц это составит триста шестьдесят минут,-- высчитывал он.-- То-есть, другими словами, шесть часов, а в год получится семьдесят два часа или трое суток... Кажется, достаточно? И т. д., и т. д., и т. д. Но, несмотря на все эти злоухищрения, профессор Трегубов постоянно был недоволен собой. Во-первых, ему вечно казалось, что другие работают больше его, а во-вторых, что он неизлечимо болен. Все знаменитости осматривали его, выслушивали, взвешивали, применяли все последние приемы самого точного диагноза и ничего не находили, а он только вздыхал, делал грустное лицо и говорил: -- О, наука еще так несовершенна... Честюнина должна была приходить на работу ровно в девять часов и получала отпуск ровно в час. Раз она опоздала на целых семь минут, и профессор показал ей свои часы. -- Вы взяли у меня ровно семь минут моего рабочего времени,-- объяснил он с зловещим спокойствием.-- Если это будет повторяться каждый день, то в месяц составит ровно двести десять минут, а в год... Впрочем, может быть, вы были больны? -- Нет, профессор, я просто проспала... Он смерил её с ног до головы с молчаливым презрением, как существо низшей породы, и только пожал плечами. Если каждый будет просыпать семь минут его рабочего времени, это составит в день, месяц, год и т. д. Занятия у профессора были несложные и сами по себе не составляли особенного труда. Честюниной приходилось делать переводы из разных иностранных источников, переписывать, писать под диктовку (последнее полагалось в самом конце, когда профессорский мозг переполнялся отработанной кровью) -- вообще особенно трудного ничего, но она уходила каждый раз страшно утомленная. Это утомление начиналось уже с первого момента, когда она переступала порог профессорского кабинета. Она как-то не могла дышать свободно в присутствии великого подвижника науки и чувствовала себя точно связанной по рукам и ногам. Ей казалось, что она вступает в какую-то ученую тюрьму, и она радовалась, как ребенок, когда оставляла её. Господи, ведь есть еще и зелень, и голубое небо, и разносчик, который орет благим матом, и стаи воробьев, и всё то, что составляет жизнь. Домой приходила Честюнина вся разбитая, озлобленная и несчастная, Елена Петровна встречала её с особенным участием, как больную. -- Это какой-то великий инквизитор,-- жаловалась Честюнина. -- Что же он такое делает? -- Ничего дурного. Но я его боюсь... Это нельзя объяснить, а нужно испытать. Настоящая пытка. Но зато как хорошо было у себя дома, в своем маленьком углу. Жизнь на даче в Озерках устроилась как-то особенно хорошо, а главное -- весело. Никто не заботился об этом веселье, и всё-таки было весело. Елена Петровна помирилась даже с Катей, которая тоже поселилась в Озерках. Потом бывал постоянно Эжен и разные артисты. Крюков долго не мог "переваривать" Эжена, но потом смирился, как мирятся с любимой мозолью. Днем все работали, а вечер полагался на отдых. Интереснее всего было то, как Крюков помогал Сергею Петровичу. Редкий день обходился без горячего ученого спора. Оба горячились, начинали кричать и говорили друг другу иногда очень неприятные вещи, требовавшие дипломатического вмешательства "третьей державы" в лице Елены Петровны. Она выслушивала подробное изложение ученого состязания и говорила: -- Вы, господа, оба неправы, к сожалению... Я могу вам посоветовать стакан холодной воды. Обе стороны, конечно, обижались на "третью державу" и переносили неудовольствие уже на неё. Впрочем, до открытого бунта дело еще не доходило, и стороны ограничивались тем, что потихоньку друг от друга жаловались Честюниной. В качестве больного, Крюков находился на особых условиях и страшно этим возмущался. -- Вы, кажется, хотите сделать из меня богадельщика?! -- дерзил он ухаживавшим за ним дамам.-- Представьте себе, что я нисколько не нуждаюсь в ваших вниманиях... Дамы выслушивали все эти дерзости, но продолжали себя вести самым непростительным образом. За обедом лучшие куски оказывались на тарелке Крюкова, утром невидимая рука ставила на окно его комнаты кувшин молока, за завтраком появлялись его любимые ягоды с густыми сливками. Вообще в Озерках водворилась какая-то атмосфера любви, не захватывавшая только одну Честюнину. Последней, наоборот, было даже неприятно, что Крюков время от времени оказывал ей некоторые знаки внимания. Она не желала никаких волнений и была счастлива собственным одиночеством. Особенно она боялась далеких прогулок, какие любила устраивать Катя. Отправлялись обыкновенно вшестером: Катя с Сергеем Петровичем, Елена Петровна с Эженом, а на её долю доставался Крюков. Они бродили по сосновому лесу, катались на лодках, устраивали на траве завтраки и вообще веселились. В одну из таких прогулок Крюков был особенно мрачен и старался не смотреть на свою даму. -- Вы, кажется, изволите на меня сердиться?-- заметила наконец Честюнина.-- Позвольте узнать, по крайней мере, чем я могла огорчить вас? -- Вы? Вы слишком много о себе думаете... У меня могут быть свои личные причины... -- Именно? -- Если хотите непременно знать... да... У меня есть страшный враг, который отравляет мне жизнь, и этот враг я сам. Теперь вы довольны? -- Ну, это пустяки... Простая мнительность, которую каждый из нас испытал в той или другой форме. -- Очень хорошо. Охотно допускаю, что каждый по отношению к самому себе может быть очень пристрастным судьей. Да... Но вот, например, как вы смотрите на меня? -- Во-первых, в такой форме нельзя предлагать вопросов... В положительном смысле ответ будет лестью, в отрицательном -- оскорблением, и в том и другом случае не достигает своей цели. -- Нет, это увертка, Марья Гавриловна... Мне необходимо знать ваше мнение. -- Хорошо, я вам его сообщу... послезавтра. -- Я буду ждать... во всяком случае, я не шучу. То, чего боялась Честюнина, начиналось. Она знала, к чему ведут подобные сцены, и старалась избегать Крюкова, что, живя на одной даче, было сделать довольно трудно. Наступил и роковой день. Честюнина хотела даже сказаться больной и просидеть целый день в своей комнате, но потом устыдилась такого малодушия и сама предложила Крюкову кататься вдвоем на лодке. Он видимо волновался и старался не смотреть на неё. Ей сделалось даже жаль его. Оба молчали, пока лодка не достигла середины озера. Крюков бросил весла и вопросительно посмотрел на свою даму. -- Вы, кажется, хотите непременно слышать мое мнение? -- О, да, непременно... -- Одно условие: не обижаться. -- Я слушаю... -- Смотрите, не сердиться... Итак, я считаю вас очень хорошим мальчиком, которому еще нужно много-много учиться. Мужчина определяется гораздо позднее женщины, и из хорошего мальчика может выйти очень неудачный мужчина. Я смотрю на жизнь очень требовательно и считаю величайшим достоинством уменье владеть самим собой. Никто, конечно, не застрахован от ошибок и увлечений, особенно в известном возрасте, но это еще не значит, что их необходимо повторять целую жизнь. Да... Я говорю банальные вещи, и вам скучно меня слушать, но, к сожалению, я права. Вывод следующий: по моему мнению, вы еще только на дороге к необходимому совершенству... -- И только? -- Кажется, достаточно? -- Да, совершенно... Он взялся за весла. Она видела, как у него затряслись губы и он напрасно старался подавить охватившее его волнение. Ей сделалось его жаль. Бедный, хороший мальчик... -- А что вы думаете о самой себе?-- спрашивал Крюков, когда они возвращались домой.-- Себя-то вы, вероятно, считаете вполне определившейся? -- Да... к сожалению. Я себя считаю неудачницей... Почему и как это случается, но таких людей все мы видали. Я говорю специально о личной жизни... Но я думаю, что, кроме личной жизни, есть еще и другая, и думаю, что можно совершенно обойтись без так называемого личного счастья. Бог с ним совсем... Вот сейчас, например, ведь я совершенно счастлива и ничего лучшего не желаю. А это, знаете, как называется? Сво-бо-дой... Свободой от самого себя. Через день Честюнина получила самое удивительное письмо, которое начиналось так: "Никто и никогда меня еще так не обидел, как вы, Марья Гавриловна... Вы знаете, о чем я говорю. Да, я в ваших глазах мальчишка, и мне тем тяжелее страдать, как могут страдать только определившиеся настоящие мужчины. Моя жизнь разбита и разбита той рукой, которую я боготворил. Вы посмеетесь над этими строками и будете еще раз правы, потому что любовь не знает пощады, у неё нет забвения"... И т. д. "И даже недостает смысла...-- невольно подумала Честюнина.-- Ах, бедный мальчик!" Всё это выходило очень глупо, совершенно нарушая установившийся порядок жизни. Честюниной тяжело и неловко было встречаться с Крюковым, и вместе с тем она не могла уехать из Озерков, потому что была привязана работой. В минуту какого-то отчаяния она призналась Кате во всём, не называя Крюкова по имени. -- И не называй: я знаю его...-- ответила Катя.-- Я могу тебя удивить еще больше... Эжен сделал чучелке формальное предложение, и оно благосклонно принято. Но пока это величайший секрет... Представь себе эту счастливую парочку: Эжен и чучелка. Я чуть не умерла от смеха...