Страница 6 из 13
VII.
В течение нескольких дней Половецкий совершенно освоился с обительской жизнью, и она ему начинала нравиться. Между прочим, у него вышел интересный разговор с игуменом, когда он предявил ему свой паспорт. О. Мисаил внимательно прочел паспортную книжку, до полицейских отметок включительно, и, возвращая ее, проговорил: -- Что-же собственно вам угодно, Михайло Петрович? -- Отдохнуть, т. е. собраться с силами, проверить себя, подвести итог, успокоиться.. Ведь я жестоко измучился... -- Так, так... Но ведь по своему общественому положению вы могли устроиться по желанию, как хотели? -- Вот я и устроился... Мне нужно собраться с мыслями, а главное -- на время уйти от той обстановки, в какой я жил до сих пор и от тех людей, с которыми я жил. -- Вижу, что у вас какое-то большое горе... -- Да, было... Я доходил до последней степени отчаяния и... и... -- Вижу: хотели лишить себя жизни? -- договорил о. Мисаил засевшую у Половецкаго в горле фразу.-- Великий и страшный грех отчаяние, потому что оным отрицается безграничное милосердие божие. Страшно подумать, когда человек дерзает идти против закона божия... Но есть и спасение для кающагося, если покаяние с верой и любовью. -- А если этой-то веры и нет? -- Вера есть в каждом, но она затемнена... Без веры не человек, а зверь. По нашей слабости нам нужно великое горе, чтобы душа проснулась... Горе очищает душу, как огонь очищает злато. Половецкому очень хотелось поговорить с о. Мисаилом вполне откровенно, раскрыть всю душу, но его что-то еще удерживало. Он точно боялся самого себя и откладывал решительный момент. -- О. Мисаил, ведь в человеке живут два человека,-- заметил он.-- Один -- настоящий человек, котораго мы знаем, а другой -- призрак, за которым мы гоняемся целую жизнь и который всегда от нас уходит, как наша тень. Игумен посмотрел на Половецкаго, пожевал губами и ответил: -- Это уже умствование... Вы поговорите о сем с Ираклием. Он у нас склонен к прениям... Но с Ираклием Половецкий совсем не желал говорить. "Строптивец" преследовал его по пятам. Даже по ночам Половецкий слышал его шаги в корридоре, и как он прислушивался у дверей его комнаты. Обитель "Нечаянныя Радости" представляла собой типичную картину медленнаго разрушения и напоминала собой улей, в котором жизнь изсякала. Мало было братии и мало богомольцев. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая дает человеку возможность прислушиваться к самому себе. Кроме Ираклия, все остальные не обращали на него никакого внимания. У каждаго было какое-нибудь свое дело. Половецкий являлся чужим человеком, и он это чувствовал на каждом шагу. Эта отчужденность с особенной яркостью почувствовалась им, когда в странноприимнице поселился какой-то купец, здоровый и молодой на вид, что называется -- кровь с молоком. Вся обитель точно встрепенулась, потому что, видимо, приехал свой человек, родной. Он говорил громко, ходил решительными шагами и называл всех иноков по именам. -- Это Теплоухов, Никанор Ефимыч... -- обяснил брат Павлин.-- У них кирпичные заводы около Бобыльска. К нам раза два в год наезжают, потому как у них тоска. Вот сами увидите, что они будут выделывать вечером. -- Он, вероятно, пьет запоем? -- Нет, этого нельзя сказать... Не слышно. А так, повреждение. О. игумена они очень уж уважают... Действительно, вечером в странноприимнице произошла суматоха. Послышался истерический плач и какия-то причитанья. Так плачут только женщины. Но это бесновался Никанор Ефимыч, пока не пришел к нему о. Мисаил. -- Тошно мне, игумен... ох, тошнехонько! -- с каким-то детским всхлипываньем повторял Теплоухов, не вытирая слез.-- Руки на себя наложу... -- Успокойся, говорю тебе! -- решительным тоном говорил игумен.-- Опять задурил... -- Тошно, тошно... По мере того, как игумен повышал голос, Никанор Ефимыч стихал и кончил каким-то детским шопотом: -- Страшно мне, игумен... Страшно!.. Утром на другой день Никанор Ефимыч опять говорил громко, выстоял всю службу, пообедал с братией в трапезной и, вообще, держал себя, как здоровый человек. Но вечером припадок отчаяния повторился и еще в более сильной форме. Странно, что брат Ираклий боялся Никанора Ефимыча и все время где-то скрывался. Половецкий тоже чувствовал себя нехорошо и был рад, когда Никанор Ефимыч через три дня уехал к себе, в Бобыльск. После его отезда брат Ираклий снова показался и с удвоенной энергией начал опять преследовать Половецкаго. Прошла неделя. Раз Половецкий возвратился в свою комнату после всенощной и пришел в ужас. Его котомка была распакована, а кукла валялась на полу. Он даже побелел от бешенства, точно кто его ударил по лицу. Не было никакого сомнения, что все это устроил брат Ираклий Половецкий вне себя бросился разыскивать брата Павлина и сообщил ему о случившемся. -- Он, Ираклий...-- согласился брат Павлин.-- Он и чужия письма читает. -- Я... я не знаю, что сделаю с ним!.. Это... это... я не знаю, как это называется... -- Михайло Петрович, не сердитесь,-- успокаивал его с обычной кротостью брат Павлин.-- Это он так... в изступлении ума... Брат Ираклий прятался от Половецкаго дня два, а потом сам явился с повинной. -- Это я развязал вашу котомку,-- заявил он, выправляя тонкую жилистую шею.-- Да, я... -- Я знаю, что сделали это вы, но не понимаю, для чего вы это сделали. -- Я тоже не понимаю... Брат Ираклий с виноватым видом стоял у дверей, а Половецкий шагал по комнате, заложив по военной привычке руки за спину. Он старался подавить в себе накипавшее бешенство, а брат Ираклий, видимо, не желал уходить. -- Самое лучшее, что вы сейчас можете сделать -- это уйти,-- в упор проговорил Половецкий, останавливаясь. -- Позвольте, но предмет такой странный... -- ответил брат Ираклий.-- Наша обитель стоит триста лет, а такого предмета в ней не случалось... -- Это уж мое дело, какой предмет и для чего он у меня... Брат Ираклий продолжал оставаться. -- Надеюсь, вы меня оставите одного? -- резко заявил Половецкий, поворачиваясь к нему спиной. -- Что же, я и уйду...-- кротко согласился брат Ираклий.-- Только вы напрасно сердитесь на меня... и презираете... А я могу понимать и даже весьма... -- Вы?! Понимать?!.. -- И очень даже просто... Я могу и по философии... В писании даже сказано: не сотвори себе кумира и всякаго подобия... Очень просто. Половецкий остановился и ответил: -- Представьте себе, что вы угадали... В этой смешной кукле, т. е. смешной для вас -- для меня вся жизнь... да. Она меня спасла... В ней еще сохраняется теплота тех детских рук, которыя ее держали... Она слышала первый лепет просыпавшагося детскаго сознания... На нее пал первый луч детскаго чувства... Она думает, она говорит... В ней сосредоточился весь мир. Понимаете вы меня?! -- Не скажу, чтобы понимал совсем, а догадываюсь... -- Нет, не догадаетесь и не старайтесь догадываться... Половецкаго начинало возмущать, что брат Ираклий стоит и дергает шеей. Он, наконец, не выдержал и проговорил: -- Да садитесь вы, наконец... Брат Ираклий покорно присел на краешек стула, поджал под себя ноги и заметил: -- А ведь вы верно говорите... т. е. мне не случалось об этом думать. У вас, вероятно, были дети? -- Да, были... т. е. был один ребенок... -- И он... умер... -- Да... т. е. хуже... Ах, ради Бога, не пытайте меня?!.. Какое вам дело до меня? -- Извините, я это так-с... -- Вы понимаете?!..-- продолжал Половецкий, снова начиная шагать по комнате.-- У меня была дочь... маленькая девочка... и... о, Боже мой, Боже мой!.. На моих глазах, у меня на руках начинал погасать свет сознания... Почему? Как? На основании каких причин? Я ее по целым дням носил на руках, согревал ее собственным дыханием, а она уходила от меня все дальше, дальше, в тот неведомый никому мир, где сознание уже не освещает живую душу... Нет, сознание являлось отдельными вспышками, как блуждающий болотный огонек... И когда? Когда она брала на руки свою куклу... Между ними была какая-то таинственная связь... это необяснимо, но я это чувствовал... Понимаете вы меня? Да, вот эта кукла вызывала последние отблески сознания, как горныя вершины отражают на себе последние лучи догорающей зари. И свет погас... о, Боже мой! Боже мой!.. Зачем я это говорю вам?!.. Брат Ираклий сидел, сгорбившись, и слушал. Он умел слушать. -- Вы любили когда-нибудь женщину? -- в упор неожиданно спросил его Половецкий. Брат Ираклий испуганно выпрямился и посмотрел на Половецкаго непонимающими глазами. -- Я? Нет, не случалось... -- Самое лучшее... Это обман чувств, иллюзия... Зачем я вас спрашиваю об этом? -- Нет, отчего-же... Я еще не инок, а только на послушании, как и брат Павлин. По моему, вы все, т. е. мирские люди -- не уважаете женщину... Половецкий остановился и с удивлением посмотрел на брата Ираклия. Это был совсем не тот человек, котораго он себе представлял и котораго видел эти дни.