Страница 5 из 90
Из раздумий Кристину вывел детский голос — её звал сын, Джеймс, чья детская находилась через стену с их с Генрихом спальней.
— Давай я пойду успокою его, — предложил муж.
— Я сама, — вздохнула Кристина — мальчик, которому не исполнилось ещё четырёх, звал именно её.
С Джеймсом было тяжело, очень тяжело. Конечно, никто и не говорил, что с маленькими детьми бывает легко, но чтобы настолько… Леди Коллинз-Штейнберг имела возможность наблюдать за детьми прислуги и гвардейцев, что жили в Эори или Айсбурге с семьями, за отпрысками горожан: земледельцев, ремесленников, торговцев. За сыном Вольфганга — брата Генриха — и его жены Луизы. И ребёнка их с мужем друга Хельмута она тоже видела, в конце концов, хотя ему был всего год.
И все они были другими. Понимали запреты, не всегда, но прислушивались к словам «нет», «нельзя», «не нужно». Более-менее могли оценивать, что безопасно для них самих и для других людей. Насколько это было возможным для маленьких детей, уважали и любили своих родителей.
Джеймс же будто бы нарочно всё делал наперекор. Он рано научился ходить, бегать и говорить, что, конечно, радовало, но вместе с тем он часто убегал от матери, прячась в пустынных коридорах, а оправданием этому было лишь одно: «Я хочу быть один». На вполне уместный вопрос — почему? — он не отвечал. Не хотел видеть собственную мать и разговаривать с родным отцом? Это было по меньшей мере странно. И Кристину это очень пугало.
Они с Генрихом старались воспитать в сыне человека достойного, порядочного, честного и справедливого, не без доброты и мягкости, конечно, но и не труса и подхалима. Кристина общалась со множеством женщин, как благородных, так и простолюдинок, которые наперебой заваливали её советами, порой полностью противоречащими друг другу. Она даже нашла несколько редких книг от именитых лекарей прошлого, которые пытались разобраться в детской душе. И теперь на собственном опыте женщина убедилась, что в три года дети начинают капризничать, упрямиться, становятся строптивыми и пытаются манипулировать родителями — в общем, потихоньку взрослеют. Но Джеймс… Джеймс был не просто упрямым и своевольным — порой он казался ей жестоким, порой — холодным и безразличным ко всему, будто его маленькое сердце так рано покрылось коркой льда или окаменело. Кристина иногда поверить не могла, что этот мальчик — её ребёнок, её плоть и кровь, её наследник…
И лишь ночами, засыпая, Джеймс будто отходил, превращаясь в обычного ребёнка — слабого, покорного и даже милого. Он любил, когда Кристина пела ему колыбельные или читала сказки — только непременно страшные, о тёмных магах и драконах. Лишь перед сном да в церкви (видимо, боясь грозных на вид священников с длинными седыми бородами) он был обычным. В остальное время он пугал, и Кристина совершенно не представлял, что с ним делать. Книги мало чем помогали, а священники советовали просто молиться и ждать спасения от Бога. Один из них намекнул, что такое поведение сына было для Кристины наказанием за её грехи, и она даже немного ему поверила.
Сейчас Джеймс звал её тихим, несколько испуганным голоском. Она набросила халат и шаль поверх ночной сорочки, быстро вошла в его комнату и зажгла свечу. Сын сидел в своей кровати, натянув одеяло до подбородка, и смотрел на неё большими глазами, в которых скопились слёзы. Глаза у него тоже были немного пугающими: левый, зелёный, он унаследовал от отца, а вот правый был серым — без голубого оттенка. Кристина знала, что какие-то черты внешности могли наследоваться через поколение, и серый цвет Джеймс наверняка получил от бабки, леди Лилиан, но всё же это было несколько странно. В народе о людях с разными глазами говорили всякое… и, в основном, мало хорошего.
Но, несмотря на всё вышеперечисленное, Кристина всё равно безумно любила своего сына. Иначе она просто не умела.
— Что такое, моё солнышко, что случилось? — спросила она, присаживаясь на табуретку у кровати сына. — Сон плохой приснился?
Мальчик закивал, вытирая кулачком слёзы и шмыгая носом. Как будто совсем другой человек… Кристина покачала головой и погладила его по плечу, стараясь улыбаться хоть мало-мальски ласково.
— Не бойся, зайчонок, это ведь просто сон, — сказала она. Правда, саму её эти утешения никогда не обнадёживали: сон, да, но с явной оглядкой на реальность… — Это не по-настоящему. А если ты будешь слушаться маму с папой, то никакие страшные сны к тебе не придут, понимаешь?
Джеймс кивнул. Она не раз и не два говорила ему это, но ничего не помогало: сын по-прежнему вёл себя наперекор её воле, словно эти кошмары ему даже нравились, словно он их ждал… Или просто хотел, чтобы его пожалели. И она жалела, велась, шла у него на поводу. Она была готова сделать всё, лишь бы сын перестал быть таким… таким… чужим?
— Уже поздно, засыпай. — Кристина наклонилась и поцеловала его в лоб, с радостью заметив, что Джеймс закрыл глаза, в кои-то веки послушавшись. — Хочешь, чтоб я спела, да?
— Да.
Она улыбнулась более искренне и свободно. На самом деле, Кристина не любила петь; она, в конце концов, никогда не училась этому. Но Джеймсу нравились её колыбельные, которые она запомнила от своей мамы, или услышала от странствующих менестрелей, или прочитала стихи в каких-то сборниках и сама, на слух, подобрала мелодию.
Кристина тихонько запела как раз одну из таких песен, для которых мелодию пришлось сочинять, ибо ни от кого она её раньше не слышала:
Глава 2
Проснувшись с восьмым ударом колокола, после которого последовало ещё два, она тут же встала, подошла к окну и поняла, что ей пора возвращаться домой. Плотную пелену туч, что сковывали небо долгие дни, наконец прорезали длинные лучи солнца. Они падали на замёрзшую землю, искрясь на талом весеннем снегу, далёком куполе церкви и оконных стёклах. Где-то совсем рядом щебетали птицы, видимо, тоже обрадованные внезапно нахлынувшим теплом.
На подоконник плюхнулся растрёпанный маленький воробей, зачем-то стукнул клювом в стекло, словно проверял, является ли оно преградой, а потом расправил крылышки и полетел по своим делам. Натали рассмеялась — негромко, чтобы не разбудить Винсента.
Да, пожалуй, пора домой — судя по всему, тёплые деньки пришли надолго и наконец разогнали ледяную ведьму зиму. Но всё-таки было бы опрометчиво не ожидать её возвращения, поэтому нужно поторопиться. Добираться домой сквозь пургу и в колючий, безжалостный мороз будет очень нелегко.
Домой… Последние годы она не вполне понимала, что было её домом и где он находился. Вроде бы она жила в небольшом одноэтажном доме, совсем новом, на улице травников в Нижнем городе, из окна которого открывался вид на высокие тонкие башни Эори, а рядом находился небольшой огород. Но, посчитав, Натали осознала, что последние пару лет она проводила в Эдите едва ли не больше времени, чем в Нижнем городе.
Всё началось тем холодным васарисским[3] днём четыре года назад, когда она впервые приехала сюда, не очень представляя, зачем. Ей было страшно и одиноко, в груди росла всепоглощающая пустота, которая мешала спокойно дышать. Ещё дико мучила совесть из-за того, что Натали пришлось оставить леди Кристину. Но у неё больше не было сил находиться в Эори, где каждый камень напоминал об Оскаре, и никакого спасения от этой боли не находилось. Девушка пыталась забыться, отвлечься, полностью погрузившись в работу, но всё было бесполезно.
Натали выехала зимой, забыв о метелях и морозах, и тут ей будто помог Господь — после студёного саулиса [4] начался довольно тёплый для их земель васарис. Добралась она быстро и легко, преодолевая километры с купеческими обозами, с крестьянскими повозками, на санях и телегах, а иногда и пешком. Пока добиралась, не уставала молиться Господу за леди Кристину, которая дала ей на прощание достаточно большую сумму денег, что можно было потратить на дорогу. Наверняка она бы удивилась, узнав, что её служанка так далеко уехала, да ещё и одна…
2
Стихи в конце главы мои.
3
Васарис — февраль.
4
Саулис — январь.