Страница 43 из 90
Столько разных песен пелось в день зажинок, столько интересных действий совершалось: и опоясание первыми срезанными колосьями, сродни одному из черт обряда посвящения в рыцари, и хороводы вокруг первого снопа, наряженного лентами и цветами, и жертва Богу — первые колоски, которые обязательно относили в церкви. Незамужние девушки в день зажинок одевались в хоть и простые, но всё же красивые белые одежды, а замужние женщины покрывали головы красными платками, перевязывали косы лентами. Все они среди золотых колосьев и бутончиков синих васильков выглядели просто чудесно.
Иногда Кристине очень хотелось присоединиться к ним, но пока у неё не было такой возможности, и каждый раз зажинки проходили без неё.
В деревнях, наверное, праздники зажинок были ярче и веселее, как и в Шингстене, сохранившем множество древних традиций, но здесь, в окрестностях Нижнего города, в первый день всё и заканчивалось. С полей ещё нужно было до города дойти, поэтому женщины старались не задерживаться, и всё проходило достаточно быстро. И со следующего дня работы проходили уже без песен и танцев, без праздничных одежд: всё-таки жатва — тяжёлый труд.
В этом году она тоже собиралась посмотреть, как проходят зажинки, но её планам не суждено было исполниться.
В конце лиеписа, буквально за пару дней до начала жатвы, с севера внезапно пришло письмо. Увидев королевский герб на печати, Кристина задрожала и едва не выронила свиток. Она не получала писем от Генриха с тех пор, как он отплыл из Драффарии: видимо, в Фарелле у него не было возможности писать, или письма просто не доходили по тем или иным причинам. Кристина, в свою очередь, писала ему, но её письма отправлялись в никуда, и ответов на них она особо не ждала.
Она уже почти привыкла засыпать и просыпаться в одиночестве. С тем, что ей больше не нужно укладывать и будить сына, не нужно успокаивать его и петь ему колыбельные, свыкнуться было сложнее. Кристина очень переживала и за Джеймса, и за Анжелику, на руках которой оказалось сразу столько детей, и собиралась написать ей в ближайшее время. Поскорее бы это всё закончилось и она смогла бы забрать сына домой… Несмотря ни на что, она безумно скучала.
Кристине казалось, что после отъезда Генриха у неё всё повалилось из рук, но со временем всё пошло своим чередом. И с хозяйством, и с торговлей, и с деньгами, и с людьми она управлялась так же, как обычно.
Иногда становилось совсем тяжело, просто невыносимо, и даже присутствие Хельмута не помогало. Кристина хотела забыться, отвлечься, заполнить пустоту вокруг себя, хотела думать, что ничего не произошло, что жизнь идёт как обычно — и так будет всегда. И тут же понимала, что не будет всё так, как раньше, по крайней мере ещё несколько лун. И бесполезно это отрицать.
Даже уверенности в военном успехе у неё не было — а вдруг без Генриха не удастся отбить штурм и избавиться от возможной осады? Кристина искренне надеялась, что он скоро вернётся, но… Отсутствие вестей пугало. Неужели в Фарелле дела идут настолько плохо, что у него нет времени, чтобы написать ей?
Почти все мысли невольно возвращали её к Генриху, и она не знала, что с этим делать. Она хотела и не хотела свыкаться к окружающей пустотой. Вдруг со временем одиночество станет обыденностью, а когда Генрих вернётся, ей снова придётся привыкать к его присутствую, как в первые дни брака… Тогда от мысли, что они теперь живут вместе, в одном замке, ей становилось несколько неудобно. То, что они делили постель, ей казалось чем-то странным и неловким. Она боялась, что после такой близости очень быстро надоест ему.
К тому же то время для Кристины было нелёгким: она плакала чаще, чем улыбалась, а болезненные воспоминания постоянно разрывали её изнутри, выворачивая наизнанку душу и не отпуская даже ночами. Она нуждалась в поддержке, ей хотелось, чтобы её выслушали, дали совет или просто молча посидели с ней. Генрих делал всё это даже чаще и больше, чем она просила, и пугало то, что ему это всё могло быть в тягость. И именно поэтому Кристина боялась надоесть.
Но ничего подобного не произошло, и сейчас, когда его не было рядом, когда рядом он окажется явно нескоро, она корила себя за те мысли. Она понимала, что если люди действительно любят друг друга, если они нужны друг другу по-настоящему, то они вряд ли могут друг другу надоесть.
А теперь между ними словно расстелился непреодолимый океан пустоты, и они очутились на разных его берегах.
Именно поэтому письмо заставило её задрожать, заволноваться, а болезненное, щемящее предчувствие сдавило сердце. Кристина сжала свиток и бросилась в свою спальню, чтобы прочитать всё в уединении и спокойствии. Пока даже Хельмуту не сказала о письме. Сердце отчаянно стучало, когда она с трудом вскрыла его и быстро, невольно сминая тонкий пергамент, развернула свиток.
И поняла, что дурное предчувствие её не обмануло.
Хельмут заглянул в комнату и удручённо вздохнул. Кристина с самого утра сидела за небольшим столом, смотрела в пустоту, почти не мигая, иногда лишь делала маленькие глоточки из бокала с вином. На столе остывал нетронутый обед… или завтрак… Кажется, служанки что-то приносили ей, но она не прикасалась ни к чему, ни крошки не съела, и еда пропадала зря. Глаза её покраснели, плечи то и дело вздрагивали от рыданий, хотя слёз уже почти не было, а те, что были, вытекали редко.
— Кристина, тебе нужно поспать, — сказал Хельмут тихим голосом.
За окном уже давно стемнело, в пронзительной тишине стрекотали сверчки, на тёмно-синих бархатных небесах ясные летние звёзды водили свои причудливые хороводы, но Кристина, кажется, и не думала отправляться в постель. Всю прошлую ночь она тоже провела без сна. Казалось, что она умерла, но её тело ещё не знало об этом и продолжало спокойно существовать: билось сердце, разгоняя по венам кровь, наполнялись воздухом лёгкие… Только вот душе, заключённой в этом теле, всё это было уже не нужно.
Хельмут ещё полтора года назад понял, что значит быть «убитым горем». Ты не хочешь и не можешь спать и есть, жизнь для тебя перестаёт иметь хоть какую-то ценность, реальности больше нет, и весь мир кажется огромной дырой без воздуха, неба и земли — просто огромное, всепоглощающее ничто, выбраться из которого очень сложно. Особенно если тебе не хочется выбираться, потому что ты не видишь в этом смысла.
Странно, что весь мир меняется настолько лишь из-за того, что один-единственный человек внезапно перестаёт присутствовать в нём.
Хельмуту казалось, что он до сих пор стоит одной ногой в этом ничто, а вот Кристина сейчас была поглощена им полностью, как будто на свете не существовало никого и ничего, кроме неё и её горя. Но жить так было нельзя, нужно выбираться из этой пустоты, нужно находить силы… А она этого не хотела.
— Кристина, пожалуйста, — он прошёл в комнату, закрыв дверь. Кристина никак не отреагировала, даже не взглянула на него, — пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.
Она, конечно, промолчала и не пошевелилась, даже когда Хельмут, присев на одно колено, осторожно коснулся пальцами её горячей мокрой щеки. Он не знал, что делать — уйти, обнять её, схватить за плечи, затрясти и закричать… Также не понимал он, что для него было страшнее: вести, пришедшие с тем неожиданным письмом, или то, что Кристина уже два дня не разговаривала, не ела и не спала.
— Знаешь, я не верю, — сказал он вдруг. — Да, королевская печать и подпись, но… — Хельмут покачал головой, перекладывая руку на её плечо и сжимая пальцы. Кристина не шевельнулась. — Да и священник сказал, что не будет служить панихиду, пока не доставят тело. Нет никаких доказательств, мы ничего не знаем, и ты не должна…
Он замолчал, понимая, что Кристина не слышит его слов.
Он и сам в них до конца не верил. Да, конечно, ему хотелось надеяться на лучшее, хотелось верить, что это ложь… Но кому надо так лгать? И кому удалось бы подделать королевскую подпись? Все мысли окончательно перепутались, Хельмут сам до конца не мог понять, во что он верит, а во что нет.