Страница 20 из 90
С этими словами Кристина как-то странно повела плечами, заморгала, и он понял, что она пытается справиться со слезами.
— Я думаю, тебе просто кажется, — попытался он её приободрить, хотел сначала коснуться плеча, но отчего-то не решился. — То, что он растёт не таким, как ты хочешь… Это ведь ожидаемо. Он — человек, хоть и маленький, а не кусок глины, из которого можно вылепить всё, что тебе заблагорассудится.
— Ну, да, — кивнула Кристина, делая ещё пару шагов вперёд, как-то воровато оглянулась — видимо, не хотела, чтобы остальные охотнки услышали их разговор, но они не обращали на беседующих господ никакого внимания, — но он ведёт себя… неправильно. Не так, как другие дети. Я ни разу не видела от него любви и ласки, он жмётся ко мне лишь тогда, когда ему страшно. А Генриха он вообще как будто за родного не признаёт… Я не знаю, что с этим делать.
Она резко взглянула на Хельмута, и тот вздрогнул: Кристина, не выдержав, заплакала — тихо, совсем сдержанно, не всхлипывая, не шмыгая носом. Слезинки медленно, по одной, текли из её помутневших глаз, и губы дрожали, но больше ничего не выдавало тех эмоций, что испытывала она сейчас.
Стало безумно жалко её — такую маленькую, хрупкую, с растрёпанной косой, кутающуюся в плащ и неуверенно переминающуюся с ноги на ногу. Хельмут сначала подумал, что от холода. На Кристине была серая льняная рубашка с меховой жилеткой, чёрный плащ, плотные коричневые штаны — всё это для сегодняшней погоды не было слишком лёгким. Но она всё равно ёжилась и дрожала.
Значит, не от холода.
Захотелось её обнять, прижать к себе и помочь унять эту дрожь, но Хельмут сдержался — если бы Кристина сейчас в этом нуждалась, то наверняка дала бы понять.
— А как Эрнест? — поинтересовалась она вдруг наигранно беспечным тоном. — Сколько ему уже?
— Год, — напомнил Хельмут со вздохом. Теперь каждые именины сына будут напоминать ему и о другой годовщине. — Когда я уезжал, он уже вполне смело ходил и лепетал… Скоро начнёт вопросы задавать…
Теперь он сам подался вперёд, заходя в сень деревьев, куда солнечные лучи проникали хуже. Кристина прошла за ним, и лесные тени окутали их со всех сторон, а запах хвои и травы стал явственнее и чище, нетронутый человеческим присутствием. Тут Хельмут тоже почувствовал более сильную прохладу — даже под рубашкой и шерстяной жилеткой с кожаными вставками тело покрылось мурашками. С каждым шагом стрелы в колчане за его спиной гулко стучали друг о друга, а оперенье едва слышно шелестело.
— Прости, — выдохнула вдруг Кристина. — Не стоило напоминать тебе об этом.
— Да нет, ничего, — покачал головой Хельмут. — С годовалым ребёнком сложно, но… я ожидал худшего, — хмыкнул он, чуть запнувшись. — Почему-то так сложилось, что отец обычно не принимает участия в жизни младенца, но я стараюсь, делаю, что могу. Всё-таки у Эрнеста, кроме меня, никого нет.
Кристина понимающе кивнула и больше не задавала вопросов.
Хельмут и правда по мере сил старался участвовать в воспитании маленького сына, уделял ему столько времени, сколько мог, и даже немного ревновал его к Хельге, которая если и не стремилась заменить ребёнку мать, то просто проводила с ним каждый свой свободный час. Но она ведь всего лишь тётя, куда более дальняя родственница, чем отец. Она не должна оспаривать права Хельмута быть самым близким Эрнесту человеком. Он бы взял сына с собой в Эори, будь тот постарше. Но пришлось оставить его на попечение Хельги — скрепя сердце, без рьяного желания. И сейчас он очень скучал. Пустота, что разорвала его жизнь после смерти Софии, будто увеличилась в разы. И какой бы хорошей Кристина ни была, она не могла заполнить эту пустоту.
— Так странно, — вдруг негромко произнесла она, — Джеймс родился вполне легко, его появление на свет не стоило никому жизни, и всё же мы с ним несчастливы. А Эрнест… — Она вздрогнула, осеклась и добавила: — Ты так его любишь, и он тебя, видимо, тоже?
— Не думаю, что он пока осознаёт, что такое любовь, — пожал плечами Хельмут, — но да, он очень милый. И в смерти Софии я его вовсе не виню, у меня и мысли такой не было… Хватило опыта с Хельгой. Мне понадобились годы, чтобы понять, что в смерти мамы она не виновата, а вот в первые месяцы я её вообще ненавидел… — Он покачал головой, чувствуя на себе пронзительный взгляд Кристины. — Что поделать, я был пятилетним маленьким дурачком. Но на этот раз всё иначе, и ничего, кроме любви, я к Эрнесту чувствовать не могу.
— Наверное, это ожидаемо, ведь… — Кристина вдруг замолчала, с её губ мгновенно пропала лёгкая улыбка, а взгляд стал тревожным, неуверенным. — Ведь ты и Софию очень любил, правда?
— Словами не передать.
Улыбка вышла у него невольно, потому что он на мгновение забыл о том, что его жена мертва, и даже поначалу не понял, почему Кристина говорила о ней в прошедшем времени. Странно, ведь прошёл год, а он так и не прекратил забываться, отстраняться и неосознанно, против воли убеждать себя в том, что ничего не изменилось.
И он до сих пор прекрасно помнил Софию — всю, в мельчайших деталях, от осенних рыжих волос и изумрудных глаз до тонких белых пальцев… И тем больнее было осознавать, что всё это сейчас тлеет в склепе, превращаясь в пепел и пыль.
— А ты попробуй, — вдруг предложила Кристина. — Попробуй передать словами. Я понимаю, что тяжело, но, поверь мне, если ты расскажешь, может стать полегче.
Хельмут сделал глубокий вдох — рассказ предстоял долгий и крайне тяжёлый.
Со дня свадьбы прошло два года, а София всё никак не могла забеременеть. Большинство лекарей не сомневалось: налицо бесплодие, и с этим ничего не поделать. Есть, конечно, травы, которые помогают женщине зачать, но раз уж за два года ни одна настойка, ни одно зелье не подействовало… И София почти отчаялась и потеряла всякую надежду. Даже молиться перестала, хотя раньше каждый вечер зажигала в комнате свечу и замирала перед ней на несколько минут, потупив взор и сложив руки. Бог, природа, ещё какая-то могущественная сила — всё казалось ей бессильным против того, что говорили лекари. А говорили они не без оснований.
Но Хельмут сдаваться не собирался. Они так мечтали о ребёнке, так надеялись, так ждали — и всё это должно оказаться напрасным? Неужели она готова так просто позволить их мечтам разбиться, разрушиться и повернуть жизнь не туда, куда они хотели? Хельмут не мог этого допустить.
Они старались делать вид, что всё в порядке, что нужно просто чуть-чуть потерпеть… Но время шло, терпение их обоих подходило к концу, и ничего при этом не менялось. В народе уже давно ползли слухи, что его светлость наследника, видимо, никогда не дождётся, а Хельга качала головой и сочувственно вздыхала каждый раз, когда София обнаруживала кровавые пятна на своей простыне.
И если жена ощущала скорее досаду и отчаяние, то Хельмут злился. На себя, на Хельгу с её совершенно лишним, никому не нужным сочувствием, на лекарей, которые только и делали, что разводили руками… На Софию он злиться не мог — просто не получалось, глядя в её печальные бездонные глаза, на неё злиться. Да и в чём она виновата? Ей ещё хуже, хуже всех в этой ситуации, потому что клеймо бесплодной наложили именно на неё.
То лето, светлое, тёплое, но не жаркое, они проводили в Даррендорфе, окружённом долгим хвойным лесом, что простирался далеко на юго-восток, смешиваясь с Ясными лесами, и на запад, до Чёрного моста. Иногда шли дожди, поливая урожай, обещающий быть обильным, и всюду кипела жизнь. Лес манил к себе свежим запахом хвои и земли, яркостью зелени, бесконечными просторами, похожими на изумрудный океан. Хельмут решил приехать сюда, потому что в Штольце София целые дни коротала у окна за вышивкой и чтением, ни на кого не обращала внимания и почти ни с кем не разговаривала, даже с мужем. Ему же хотелось как-то расшевелить жену, пробудить её к жизни, но она не отзывалась, продолжая молча смотреть на него с печалью, в которой угадывалась толика укоризны. И он решил, что ей стоит съездить домой, увидеться с братом, взглянуть наконец на родные места…