Роман межгорья

Но нет! Покой, благодушный покой — это не стихия Саида. Может быть, он что-нибудь оплакивает в вечерних сумерках? Может быть, мелодическими вздохами музыки бессмертного Глинки ему хотелось лишь на миг разбудить в памяти острое чувство разлуки, потревожить то, что казалось таким безвозвратным? Начав с мелодий Глинки, Саид переходил к чарующим ноктюрнам Шопена, потом к Чайковскому, затем к бетховенским мотивам, протестующим против слабодушия, и он готов был разорвать струны, чтобы с наибольшей силой провозгласить:

«Нет, это еще не весь Саид-Али Мухтаров!»

Под его окном стояла Любовь Прохоровна, держа одной рукой Тамару, а другой — на поводке Джека. И пес, и дочь вертелись от нетерпения, а может быть, это звуки скрипки так действовали на них. Любовь Прохоровна, хотя и не знала, кто таков музыкант, с сердечным трепетом прослушала «Разлуку» и собиралась было уходить, чтобы не ослабить впечатления. Но осталась, чувствуя, что ее захватывает вдохновенная игра скрипача.

В открытом окне показалась голова Саида.

— Ах, это вы… играете? — испуганно произнесла Любовь Прохоровна и сошла с тротуара.

Саид не сразу понял, что сказала Любовь Прохоровна и почему она так поспешно ушла.

— Любовь Прохоровна! Любовь… — крикнул Саид и, не раздумывая, прилично это или нет, выпрыгнул через окно на улицу. — Любовь Прохоровна, я ничего не понимаю! — почти крикнул Саид, нагнав Храпкову с дочерью.

Любовь Прохоровна остановилась, подчинившись не окрику Саида, а скорее внутреннему велению сердца. Этот голос наедине, бывало, и тревожил ее, и радовал. Но сейчас он испугал Любовь Прохоровну, будто уловив ее горькие, еще не угасшие думы, вызванные музыкой Шопена. Она чувствовала себя не в силах противодействовать его воле, и губы ее шепнули себе самой:

— Ах, как хочется жить!

Любовь Прохорорна остановилась, ро не црвернулд лицо к Саиду, чтобы не показывать своих наполненных слезами глаз, и торопливо искала платочек в белой, имитированной под крокодиловую кожу сумочке.

«Ведь он живет… Побитый, опозоренный, брошенный!» — неслышно шептала она.

Саид-Али, заметив ее суетливые поиски платочка, деликатно ждал. Девочка обернулась, подняла на него свои огромные, как у матери, но сверкающие огнем, черные, как у Саида, глаза и дернула ручкой платье матери:

— Мамуся, это же он, тот больной дядя! Мамуся…

— Какой, Тамарочка? — спросила мать, преодолевая бурю, охватившую ее душу, и обернулась.

Даже дочь больше не требовала от матери слов. Только глядела на ее слезы, на закушенную губу. Потом она посмотрела на печальное лицо «дяди», поблекшее под взглядом ее матери.

В сгущавшихся вечерних сумерках таяли мелкие складки ее платья. У нее под ногами шумел арык, который своим журчащим потоком освежал корни осокорей, составлявших плотную аллею. День уходил, и где-то в старом городе надрывался охрипший суфи.

VIII

— Хорошо, Саид. Нам в самом деле… надо поговорить… — едва уловимым шепотом произнесла Любовь Прохоровна, повернулась и быстрыми шагами пошла по тротуару. Меж осокорей в сумерках она казалась белой тенью. Толстые стволы то скрывали эту белую тень, то сами будто прятались за нею.

«Поговорить…» Снова поговорить? Как утренняя зорька предвещает восход солнца, так и она манит его этой встречей. А что принесет ему этот разговор — только разбередит сердце.

Отказаться, избежать этого разговора? Что это — проявление страха или месть? Да разве ему, Мухтарову, после всего того, что уже произошло между ними, можно страшиться разговора с Любовью Прохоровной?.. И не местью загорается его сердце при каждой встрече с нею…

Вот и теперь она пришла первой. Точно заговорщица, оглянулась вокруг и, подкравшись к окну, тихо окликнула Саида. Даже не обращала внимания на то, что это было среди белого дня, и не искала потайных тропинок.

Любовь Прохоровна не отшатнулась от него, не убежала, как в прошлый раз. Доверившись Саиду, она даже не оглядывалась, когда шла с ним рядом по каким-то узеньким, извилистым переулочкам в старую часть города.

Саид смело, хотя и очень нежно, поддерживал ее под руку, предупреждая о каждом арыке или камешках под ногами. Любовь Прохоровна, точно голодный еду, ловила нежную и молчаливую предупредительность. Она вся доверилась, подчинилась ему! Даже в ее неоднократных вопросах: «Нас здесь не узнают?» — звучала скорее привычка, чем тревога.

И вместе с тем она льнула к нему, будто искала защиты от какого-то неотвратимого рока. Любовь Прохоровну преследовало болезненное чувство страха, опасение, что ее могут узнать, раскрыть ее тайну. «Не прелюбы сотвори…» — припомнила она епархиальный канон и невольно содрогнулась при мысли, что муж в конце концов может узнать о ее грехопадении.

Разговор начался непринужденно и вскоре превратился не то в какую-то трагическую исповедь или мольбу о пощаде, не то в преступный заговор. Уже с первых слов Любови Прохоровны Саид-Али понял, что ее приход означал возвращение к нему, как и то, что она напрягает все свои силы, чтобы сдержать себя, и что ей это трудно дается. Она перескакивала с одной мысли на другую, торопилась одним духом рассказать ему обо всем.

— Я больше не могу жить в состоянии постоянного страха. Я не понимаю, в чем должна каяться перед собственной совестью: в том ли, что не переборола своих чувств и полюбила, или в том, что еще тогда не послушалась тебя…

— Раскаиваться в обоих случаях уже поздно, Любовь моя, и бессмысленно, — невольно перебил Саид-Али ее тихую речь.

— Правда? — обрадовалась она. А оно же, это проклятое раскаяние, ей покоя не дает… — «Он» присматривается к глазам Тамары: наверное, они ему что-то напоминают или, может быть, злые «доброжелатели» шепчут ему в уши, и я, чувствуя это, дрожу!.. Скажешь, вернуться?.. Но такого еще и мир не видал. Спокон веков люди жили, различались своей верой, обычаями. А я… точно Каин какой-то…

— Зачем так осложнять, Любовь моя!.. Ты — мать, и ребенок должен… — хотел он успокоить ее.

Но она нервно перебила:

— Погоди, Саид! Я еще не коммунистка и… разреши мне пользоваться теми понятиями, которые внушали мне родители, наставляя на путь истины… Ты слыхал что-нибудь о нашей праматери Еве?

— О Любовь, горе ты мое, это же какое-то безумие: Каин, Ева… Ну, знаю и я эти библейские сказки. Но ведь мы-то живем в такое время, когда человеческие взаимоотношения строятся совсем по-иному. Не терзай себя пустяками. При чем тут Ева…

— А если мне кажется, что и я «вкусила яблока зла» и должна теперь изгнать себя из насиженного веками «рая» жизни?.. Иногда думается — было бы лучше всего броситься в янги-арыкские сифоны — и навеки успокоиться. Но мне страшно, Саид, и жаль ребенка. Будь до конца рассудительным человеком, не упрекай, умоляю тебя, не неволь!

Мухтаров молчал. Он понимал, что, возражая, только еще больше растравит душевные раны.

— И вот я надумала, решила окончательно…

— Что? — спросил Саид» воспользовавшись маленькой паузой.

Любовь Прохоровна запнулась и впервые за всю прогулку приветливо посмотрела ему прямо в глаза.

— Только, прошу тебя, молчи! Слушай, обдумывай, но молчи.

— Хорошо, обещаю молчать.

— Я… ухожу от Храпкова.

Мухтаров остановился, поглядел на растерянную Любу. Но ничего не сказал, выполняя данное ей обещание.

— Да, ухожу… Уезжаю прочь из Намаджана, просто говоря, — хочу убежать от этих мук! Вот поэтому и прошу тебя — помочь мне… Я не хочу, чтобы соседи узнали об этом, да и сгорю от стыда, когда они будут провожать колкими насмешками нерассудительную Еву… Саид-Али, я не переставала любить тебя с первого дня нашей встречи. Но это была слепая любовь молодой женщины, жившей в душной обстановке. Если бы ты знал, в какое пламя превратилась она теперь, когда я ревниво наблюдаю, как «он» присматривается к твоим глазам у нашей Тамары…