Роман межгорья

Казалось, что у него отняли язык. Горло только напряглось от усилий. А дрожащие руки старательно очищали куски свежей, зрелой дыни.

— Кто пускал воду — комиссия? — сочувственно переспросил Саид-Али, будто он и не заметил переживаний Каримбаева…

— Мациевский, Лодыженко, Синявин, Исенджан и я… Комиссия приехала после, когда уже были орошены предпосевные джаяки. Мациевский вошел в зал распределителя, рассказал нам кое-что о многочисленных ручках, ключах управления, которые были размещены на стенах… и пустил. Сам он взялся рукой за блестящую рукоятку и побледнел, точно мраморная доска, на которую так пристально глядел. Все замерло — как и его левая рука — в тревожном ожидании. Ни музыки, ни ораторов… Еле заметное движение руки инженера — блеснул какой-то синенький огонек из-под медной рукоятки, а стрелка удивительного прибора стала прыгать то вправо, то влево. Рука передвигала рукоятку, а за ней и стрелка двигалась вправо. Зажглись зеленые лампочки… Вторая рукоятка, третья… забегали стрелки. На огромнейшей карте арыка зажигались небольшие точки, отмечавшие движение воды. Мы следили, как двигалась вода по ущельям, как она неслась сквозь норы-туннели, падала водопадами…

Саид ел свежую дыню, выращенную в Голодной степи, и, волнуясь, слушал рассказ о том, как подследственный Синявин производил свои последние работы. Он слушал о том, как собравшиеся в распределителе люди в напряженном безмолвии шесть часов ждали появления воды, чтобы сопровождать ее по магистралям оросительной системы.

Саид-Али в бесхитростном рассказе простого человека почувствовал и молчаливую напряженность работников и даже шум воды, движением которой управлял инженер Мациевский. И он вздохнул так, как вздохнули рабочие и дехкане Голодной степи, увидевшие на своих джаяках вместе со строительным мусором долгожданную воду. Теперь вот он ест первые плоды этой возрожденной земли.

— Приди, Саид-ака, погляди! Ты не узнаешь ее! Сколько теперь в степи зелени, согреваемой лучами солнца! Новенькие, как яркие листья хлопка, кишлаки, и между ними то тут, то там поднимаются к небу сооружаемые заводы. Они, словно паутиной, оплетены сетью арыков. А ночью кажется, будто небо, густо усеянное мерцающими звездами, опустилось на пустыню… Приди!

— Может быть, я и приду, но немного позже.

Дехканин Каримбаев, почувствовав в словах Саида горький намек на то, что ему нельзя ехать в степь, еще старательнее взялся разрезать дыню.

VII

Каримбаев, уходя перед вечером от Саида, уже в воротах, прощаясь, шепнул ему:

— Исенджан написал большое заявление — признание — и передал его следователям. Он говорит, что после этого признания Саида оправдают, а его заберут… «Тут, говорит старик, в степи, назло Саиду, работали плохие люди, и я выдаю их…» Потом еще говорят… что вот этот Вася Молокан… Словом, правда на нашей стороне!.. — И, уже отойдя, бросил: — Мы верим в нашу правду и ждем твоего возвращения на строительство!

От этих слов Каримбаева Саиду не стало легче, а, казалось, напротив, его душе стало еще тяжелее.

Каждый раз Саид спрашивал у следователя о заявлении Исенджана и всегда получал стандартный ответ.

— Не беспокойтесь, Мухтаров, мы получили заявление и сами заботимся обо всем, что с этим связано. Но изменить как-то ваше положение или же разрешить вам посетить Голодную степь я никак не могу. Дело ваше, конечно. Особенно после этого признания.

«Почему «особенно»?» — спрашивал Мухтаров сам себя. Он услышал однажды о том, что имам-да-мулла убежал из-под ареста, а обитель стала хиреть. И ему почему-то хотелось, чтобы обитель не пустела, только бы схватить имама за глотку, потому что к нему сходились все нити от многих невыясненных и таких тяжелых в жизни Саида событий.

Ежедневно, даже по пути от следователя, он шел на островок, в парк, и целыми днями просиживал за единственной пиалой кок-чая. Ни певцы, ни карнайчи не привлекали его теперь, как прежде. Он сидел в чайхане, спрятанной в тени осокорей и чинар, раздумывая о своем одиночестве и о неизвестном будущем. Перед его глазами волна за волной проходили праздные люди. Напротив мороженщик без умолку выкрикивал, вплетая в общий шум и пение свое резкое:

— Марожина! Маро-ожина свежий!..

Однажды Саид заметил около лотка Любовь Прохоровну, покупавшую мороженое. За деревянным столиком на скамье сидел толстогубый Храпков с орденом Трудового Красного Знамени на груди и лениво играл с черноглазой девочкой. Она возилась под столом, падала, и сквозь общий гул и выкрики мороженщика Саид скорее почувствовал, чем услышал звонкий детский смех.

— Тамара, перестань! — услыхал Саид голос матери. Тамара неуклюже бросилась к ней на колени и кормила ее мороженым со своей маленькой ложечки.

Саид предпочел бы, чтобы они пользовались услугами другого мороженщика.

И все же Саид ежедневно заблаговременно приходил в эту чайхану и упорно следил за мороженщиком, сидевшим напротив. Он добровольно обрекал себя на эти муки, которые, как водка для алкоголика, являлись для него доброй порцией яда. В минуты покоя он понимал, что усиливается нервное расстройство, чем дальше, тем больше побеждая его молодость и силу.

Любовь Прохоровна ежедневно покупала мороженое у одного и того же мороженщика, но не замечала Саида. Казалось, что она вообще ничего не замечала вокруг. Она не цвела, как прежде, точно георгин на солнце, часто задумывалась, почти не обращая внимания на то, как ее милая девочка, заливаясь смехом, старательно угощала ее мороженым.

Почти всегда с опозданием приходил Храпков. Саид заметил, что мать и дочь внимательно изучали настроение Евгения Викторовича, который всегда усаживался на одном и том же месте. От его настроения зависело — бросится ли девочка к нему, защебечет своим звонким голоском, или вопросительно поглядит на мать и крепче ухватится за ее колени. Тогда мать нервно пригрозит ей, неизвестно за какую провинность. Но к этому девочка, видимо, привыкла.

Все это досконально изучил Саид-Али во время своих ежедневных посещений чайханы. И удивительное дело: он нашел в этом какое-то внутреннее утешение.

Почему?

Он не хотел объяснить это даже самому себе. Какой-то далекий и неясный голос подсказал ему, что не таким уж счастливым отцом чувствует себя Храпков в присутствии черноглазой щебетуньи Тамары. Является ли все это результатом охлаждения супружеских чувств, самовлюбленности или же подсознательного подозрения?

Но и эти новые наблюдения не уменьшали тоску Саида. Одним только особенно увлекался он в такие дни — скрипкой. Когда приближался вечер, Саид возвращался из парка по тенистым улицам домой и отдыхал там от тяжелого дня, наслаждаясь волнующими звуками скрипки. Если бы удалось проникнуть сквозь вечернюю тьму в дом, который прятал от взора людей лицо Саида, а вместе с ним и его муки, можно было бы увидеть, как страдают мужественные, но обессиленные люди.

Голодная степь для Саида — это его настоящая жизнь. И любовь, и стремление, и аресты, и признание Исенджана, в последствиях которого приходится так горько разочаровываться, — как все это преходяще!

И молодость неуловима, как счастье. Пока ты еще молод — этого не ощущаешь, а пройдет она — почувствуешь!

Такие думы навевали на него звуки скрипки.

Жители Намаджана привыкли каждый вечер слушать мастерскую игру на скрипке. Под окном у Саида толпились прохожие. Он привык к ним и каждый вечер играл все с большим вдохновением.

Только почувствовав облегчение на сердце, он умолкал и в темноте укладывался спать. В последнее время он стал принимать веронал и другие снотворные лекарства, и все же долго не мог уснуть, как прежде, спокойным молодецким сном.

Однажды вечером, играя на скрипке, Саид вспомнил об одном музыкальном вечере в Ленинграде, когда он на «бис» исполнял «Tranguillita» Маттеи, и решил сыграть эту пьесу. Большинство намаджанских слушателей не разбирались в тонкостях музыки, но все же по их молчанию и вздохам Саид понял, что хорошая музыка им по душе. Саид, напрягая свою память, играл сложные мелодии, утверждавшие спокойную радость, наверное пережитую самим композитором.