Страница 84 из 171
XXII
— Сколько это бьет? — проснувшись и опершись на локоть, спросил Саид-Али у санитарки.
— Не поднимайтесь, вам не велено! — ужаснулась санитарка, бросившись к Саиду.
— Это правда… — согласился больной, но не лег. Голову действительно так ломило, что на локте долго не удержать. — Так сколько там?
— Пробило десять часов.
— Позовите ко мне кого-нибудь. Если есть Храпков, то его.
Санитарка покрыла одеялом Саида до головы и вышла на носках. И эта заботливость с ее стороны как-то утешила Саида. Никакие мысли, никакие заботы еще не успели овладеть им, и он почувствовал облегчение в спокойной больничной обстановке.
«Это единственное место, кроме могилы, где умеют уважать покой…»
В палату тихо вошли трое в дорожных плащах: Храпков, начальник намаджанского ГПУ и Лодыженко.
Лодыженко все время молчал. Лишь когда непосредственно обращались к нему, он отвечал. Это бросилось в глаза Саиду, и ему почему-то захотелось плакать. Внутреннее чувство говорило, что на строительстве он в этом человеке имеет верного друга, соратника и вдохновителя.
— Товарищ Лодыженко, как там праздник? — спросил Саид и улыбнулся.
— Празднуем! Людей столько — даже земля гнется. Если бы они узнали о несчастье, боюсь, что и больницу по камешку разнесли бы.
— Почему же больницу? — удивился Саид, а Храпков, почувствовав намек, покраснел.
— Больницу? Да если бы ты со мной ночевал на заводе, так не лежал бы сейчас с пробитой головой.
— Ты так думаешь?.. Нет, Семен, этого нельзя было избежать.
Все вздохнули.
— Воду пустили в шесть часов утра. Я приник ухом к рельсам узкоколейки: там такой гул, точно сотни самолетов находятся в воздухе. В распределителе воду направим только в Майли-сайскую магистраль и в Кзыл-юртовскую систему. На центральный участок пойдет из Майли-Сая, а Улугнарскую совсем закрыли, потому что не успели подготовить…
— Преображенский же обещал все подготовить, — перебил Саид.
— Преображенский торопился, но…
Храпков сделал какой-то жест рукой, и все замолчали. Наступила неловкая пауза, и Храпков объяснил:
— Я разрешил Виталию Нестеровичу приехать на праздник с моей женой.
Этот поступок заместителя всем присутствующим, очевидно, показался естественным.
Начальник ГПУ спросил у Саида, нет ли у него каких-либо подозрений на кого-нибудь из работников или служащих строительства в Голодной степи.
Какие же могут быть у него подозрения? Разве только обитель?
— Я думаю, что эту обитель надо как следует потрясти, — сделал вывод больной. — Я вам кое-что объясню потом… не сегодня!
И, обращаясь к Храпкову, Саид добавил:
— Мне бы тоже хотелось увидеть первую воду…
— Но ведь вам нельзя шевелиться!
Саид-Али вместо ответа снова приподнялся на локте. От нестерпимой боли у него перекосилось лицо, но на бескровных губах появилась улыбка.
— Я сумею вот так продержаться.
Храпков только развел руками.
— Ну что же, понесем… Хотя это, знаете… преступление.
XXIII
Над глубоким каналом был построен временный помост. В центре помоста стоял стол президиума, а по бокам — трибуны для ораторов. С обеих сторон канала по широким ступеням могли подниматься на трибуну желающие выступить. Перед трибуной красовалось величественное генеральное сооружение — ирригационный распределитель, блестевший под солнцем своей белой крышей. В его огромных окнах виднелась просторная лаборатория — распределитель с многочисленными мраморными досками, рубильниками, выключателями, манометрами и рычагами. Ослепительный блеск этого зала поддерживал праздничное настроение.
Позади трибуны струной протянулся, прорезывая взгорье, глубокий канал да едва заметно вырисовывалась полоса гор там, где он соединялся с первым туннелем. Вдали поднимались вершины, среди которых находился домик сторожа контрольной вертикальной штольни. С трибуны можно было любоваться живописной перспективой Голодной степи с причудливым сплетением арыков и редко разбросанными шатрами новых кишлаков. Изредка высились в небе трубы будущих заводов. Какими игрушечными казались эти гиганты издали! А там, где вдали скрывались границы Голодной степи, туман только начинал таять под лучами солнца.
К широкому помосту — трибуне, вокруг которого развевались большие красные полотнища с лозунгами, один за другим подъезжали автомобили, извозчики. Хозяева земли поднимались по широким ступеням на помост.
Грохотали барабаны пионеров, которые шли всю ночь из Намаджана, Джалал-Абада и Ходжента. Ни усталость, ни боль в ногах не могли сдержать детского задора, и, врезавшись в огромную толпу, они воскликнули: «Будь готов!»
— Яшасун[39] коммуна! Яшасун партия! Яшасун пионеры! Яшасун Голодная степь!.. — разносилось вокруг в то время, когда к трибуне подносили смертельно бледного Саида.
И вдруг люди умолкли. Доносилось только ритмичное постукивание трактора, который поблизости вращал динамо радиостанции.
Как электрическая искра, пролетела в толпе весть о ночном происшествии.
— Саид? Саид!.. Ака-а-а! — прозвучало как тяжелый вздох. Казалось, что будто вот этого тысячеголового человека чья-то коварная рука ранила, и он заревел, застонал и двинулся к трибуне.
На трибуне у микрофона появился Лодыженко, и из репродуктора над головами тысяч голосов прозвучало:
— Успокойтесь! Саид-Али Мухтаров споткнулся и ушиб себе о камень голову. Через полчаса сюда придет вода.
— Вода-а! — раздалось несколько раз из репродукторов, и этот крик перекрыл все шумы.
Развевались знамена организаций, в президиум собирались уполномоченные, группировались вокруг Саида представители.
— Вода! Вода-а! — гремела толпа, когда машина из Ташкента остановилась возле трибуны. За ней — вторая, третья. Наконец из последней выскочил Преображенский, который подал руку Любови Прохоровне. Как ярко расцвеченный мотылек, выпорхнуло из машины дитя.
Евгений Викторович не знал, кого первым встречать, и был очень рад, что возле его жены такой галантный кавалер, как Преображенский. То, что он был вместе с Любовью Прохоровной, казалось Храпкову, в какой-то мере компенсировало его, уволенного, изгнанного со строительства.
Из автомашин и экипажей выходили и женщины. Трибуна уже поскрипывала от тяжести более сотни людей. А в толпе беспрерывно раздавалось «Яшасун!» да как огни вспыхивали новые знамена.
Микрофон установили перед лежавшим Саидом. Преодолевая угнетающую боль в голове и напрягая свой голос, он промолвил, а репродукторы, заглушая шум, разнесли его слова:
— Уртакляр! Бу кунги Кизыл-Байрам…[40] Мы отмечаем большую победу большевистской партии, победу Узбекистана и народов всего Советского Союза! Мы здесь начинаем свою историю культурного трудящегося народа, — едва хватило сил у Саида-Али произнести в микрофон.
Репродукторы передавали эти слова тысячам слушателей.
— Су келя ятыр! — кричал Лодыженко в другой микрофон.
Возбуждению, царившему в народе, не было границ! Все выше и выше взбирались люди на кручи, а беспрерывные возгласы: «Су-у! Су келя ятыр! Су!..» — казалось, долетали к самому солнцу.
А в канале, где-то далеко на горизонте, поднялся уже столб пыли. Он быстро двигался вперед, как вихрь во время засухи. Расставленные вдоль берега канала флажки, колеблемые дуновением горного ветра, словно приветствовали долгожданного гостя.
Все замерло. На трибуну поднимался нарком.
Теперь уже все услышали, как разговаривал бетон канала со своим хозяином — водой.
Часы показывали двенадцать.
Поднявшаяся пыль забила дыхание. Вода зашумела под мостом и загрохотала в пасти гиганта-распределителя. Зеленые лампочки на экране показывали количество воды, что шла в распределитель.
…42, 96, 113, 148, 205… — проносились цифры на экране. Лодыженко встревоженно поглядел на Саида, потом на экран. Уж очень быстро рос приток воды.