Роман межгорья

— Айда! — И он тут же погрузился в брызги и пену. Веревка ударила его по спине, а еще через секунду она находилась уже в кольце.

Все реже и реже взмахивал руками Айтаков. Ему становилось все тяжелее и тяжелее тащить веревку с двумя пловцами. А берег, ощерив свои зубы-скалы, мчался назад. Казалось, что сипайчи плывет по реке, поняв свое бессилие в борьбе с ней. Но это лишь только казалось. Уже первый помощник, поднимая грудь над водой, доплыл до середины Кзыл-су.

Мираб стал беспокоиться. Он еще раз потрогал свои засученные рукава и вырвал неразмотанную веревку у последнего стоявшего на берегу сипайчи. Тот сразу понял это движение и, еще не услыхав краткого и неминуемого «айда», забарахтался в холодной воде. Мираб продолжал разматывать шнур. Рабочие ахнули. Они впервые увидели, как Мусанбеков разматывает шнур своими собственными руками.

Айтаков попытался было удержаться на первом же выступе скалы, но его отбросило от берега. Впереди волна ударялась о другой скалистый выступ, и казалось, вот-вот вместе с нею разобьется и смелый сипайчи. Айтаков перестал взмахивать руками. В последнюю минуту он, как щука, выскочил из воды на камень. Пена скатывалась по усталому телу, замершему на скале.

— Айда!.. Айда-а! — преодолевая шум, кричал Мусанбеков, и трое сипайчи, рассекая воду, живее замахали руками. Айтаков выбрался на берег и, как рыбу, выуживал из воды одного за другим своих помощников. Последнего пришлось уже буксировать против течения. А с противоположного берега змеей пополз стальной трос.

Наступали сумерки.

Трос, как натянутая струна, повис над рекой, и по нему, один за другим, по шею в воде, перебирались на тот берег рабочие. Только мираб с противоположной стороны, складывая ладоши в рупор, громко давал указания.

По обоим берегам Кзыл-су горели факелы, прокладывавшие по реке сверкающие дорожки. На огненном фоне мелькали черные тени. С противоположного берега один за другим устанавливали чорпаи. Недовольная Кзыл-су сотрясала берега. Вода ревела между сваями, набрасывалась на отважных сипайчи, которые все же всаживали в ее тело вот эти семиметровые когти, крепко прикрепляя их сваями к берегу. Шпора сипай за сипаем вырастала наискось, а вода, разрушая каменистый берег и понемногу поднимаясь, добиралась до глинистого ила.

Последний чорпай поставили уже тогда, когда факелы потускнели: начиналось утро. Вся шпора состояла пока что из густо нанизанных свай, дрожала и выла, как замерзший щенок, вылезший из воды при восходе солнца.

— Бр-р-р-у-у!..

В четвертом часу измученные люди сносили, как пчелы мед, приготовленную лозу в промежутки между сипаями, придавливая ее камнями. В гирле стояла вода. С каждой минутой уровень воды в Кзыл-су все поднимался и поднимался, а проток в гирло наполнялся водой.

— Утрамбовывай! Камнями и землей!.. — кричал охрипшим голосом Мусанбеков.

Кзыл-су, извиваясь, пробивалась под шпорой и со страшной угрожающей силой вырывалась из-под сипаев. Тут не видно было воды, тут язык могучей реки, изрезанный людьми, шипел и угрожающе сотрясал берега.

От первого напора воды заскрипели ворота сооружения. Вода быстро достигла нуля и продолжала подниматься, облизывая сухое дерево лесов у ворот. Напрягая слух, можно было расслышать, как шипел бетон. Злобный вой Кзыл-су заглушал все звуки.

Стало показываться милое, только вот-вот родившееся солнце.

Улыбнулись освещенные хребты, содрогнулся туман по долинам.

Шесть часов!

Эльясберг махнул рукой рабочим.

Заскрипели блоки, загремело в пропасти.

Первая вода устремилась в туннель, ударила в открытые ворота будущей гидростанции, волной понесла камни, щепки — пыль поднялась вихрем. У гирла стояли взволнованные люди. Гул освобожденной воды в туннеле вызывал в них радость и гордость.

XXI

В лагере стали просыпаться люди, закричали голодные ослики. Шум нарастал вместе с рассветом, а новые гости, ночевавшие в степи, торопились до восхода солнца попасть к месту праздника.

Суфи Исенджан особенно торжественно прокричал утренний призыв, разнесшийся далеко по степи. Самого же Исенджана уже не было в шатре. Его влекло туда, к воротам на контрольном шурфе, за которые он отвечал, туда, где должна была пройти вода.

Саид-Али тихо стонал. Его голова оказалась в яме, и он стал захлебываться в луже собственной крови. Сторож парадного входа сквозь дремоту услышал было этот стон, но, подойдя к воротам больницы, был увлечен разраставшимся шумом на взгорье, возле центрального распределителя.

Евгений Викторович торопился на праздник. Обязанности заместителя начальника строительства и врача принуждали его быть и в больнице и на пуске воды. Да и возможность встречи с Мухтаровым в не меньшей степени была причиной его раннего выезда из Намаджана. Машина на полном ходу влетела во двор больницы. Сторож едва успел открыть ворота. Когда машина проезжала мимо трансформатора, Храпков заметил, что кто-то лежит на земле. «Неужели пьяный?» — промелькнуло в голове.

Саид-Али пытался приподняться, когда к нему подбежал Храпков, а за ним дежурный врач и кое-кто из санитаров.

— Помогите! — простонал Саид, которому показались вечностью замедленные движения ошеломленных врачей.

— Люди добрые! — только и промолвил Евгений Викторович, схватив голову Саида. — Инструменты! — крикнул он служителю, укладывая на носилки раненого и поддерживая его разбитую голову. Саид открыл глаза, и благодарная улыбка появилась на его лице. Улыбнулся и Храпков, приветливо, сочувственно.

— Спасибо! Большое спасибо… — прохрипел Саид на носилках. Вся больница выбежала на крылечко. Взволнованно расспрашивали побледневшего сторожа, задержанного по приказанию Храпкова.

— Никому об этом не говорите, чтобы не сорвать праздника…

— Успокойтесь! Замолчите, — нервничал Храпков в операционном зале. На него надели халат и чуть ли не на ходу сливали воду на руки.

— Только без хлороформа!

— Но ведь…

— Больнее не будет. Начинайте… — распоряжался сам Мухтаров. Лучший во всем крае хирург впервые в жизни растерялся и не знал, как отнестись к такому приказу. Его два ассистента только пожали плечами.

Но раздумывать было некогда. Больной лежал на операционном столе!..

Мухтаров только раз заскрипел зубами, когда Храпков возился с черепом возле уха. Саид, закрыв глаза, старался вспомнить свою молодость, но куда-то вдруг проваливался и прислушивался к какой-то безалаберной хаотической музыке, будто оркестры со всей земли собрались настраивать инструменты. Порой ему казалось, что он сам играет на своей скрипке, а вокруг него стоят нахмуренные, отягощенные думами каспийские рыбаки. Море играет, и каждая пенистая волна улыбается ему какой-то знакомой, желанной улыбкой… Но это не смех, а солнечный блеск, озаряющий яркий новый пейзаж оживленной Голодной степи. Заводы, колхозы, школы… Тяжело дышать… Чей-то ребенок сорвался с кручи под хохот толпы, превратившейся в ишанов. Саид-Али услыхал этот крик и раскрыл глаза… Он мог смотреть только одним глазом: его голову сдавило, как клещами, но он почувствовал себя немного лучше. Евгений Викторович, посматривая на него, мыл руки. Служители ходят взад и вперед, а в окна уже льется радостный свет и доносятся первые звуки непобедимого дня.

— Ну, как? — спросил Саид, ни к кому не обращаясь. Евгений Викторович, протянув санитаркам руки, чтобы их вытерли, улыбаясь, ответил:

— Вы прямо вол. Такая операция, и так терпеливо… Феноменальный случай в моей практике.

— А голова?

— Как колокол… Видать — снова все тем же камнем и со злым сердцем… Несколько осколков пришлось вытащить. Прямо какая-то система: муллу Гасанбая камнем в голову, шахимарданского писателя…

— Э, майли!.. — почему-то на узбекском языке остановил Храпкова Саид-Али.

Его перенесли в ту же палату, где лечился Синявин, откуда недавно был выписан Мациевский, и вскоре он крепко уснул.

— На редкость сильный человек, — промолвил Храпков и, приказав охранять окно, ушел от больного.