Роман межгорья

— Ну и что из этого? — удивленно спрашивал врач.

— А то, что вы, Евгений Викторович, хороший хирург, но не инженер!

— Это вам так по злобе кажется, Виталий Нестерович.

— Что вы хирург?

— Нет, не то, что я хирург, а то, что я ни уха ни рыла не смыслю в строительном деле, а согласился… Да большого ума не нужно, чтобы понять, что по незаконченным сооружениям пускать воду нельзя. А для запуска механизмов распределителя Синявин обещает подключить передвижную электростанцию.

— Но ведь надо категорически возражать против этой идиотской пробы, которую проектирует слишком усердный узбек! Подумаешь, передвижная электростанция… Возражайте, Евгений Викторович. Это же… это же черт знает что. Дадут воду, покажут ее, а что будет дальше? Строительство еще не закончено, поймите вы это…

Евгению Викторовичу не раз хотелось было прервать инженера игриво дружеским именем «Витал», или же вообще ничего не отвечать.

Даже ему, хладнокровному человеку, уже стали надоедать эти постоянные опекунские наставления. Ну, одно время все это было необходимо. Необходимо потому, что Преображенский тогда был его начальником. Отдавай ему рапорт, приглашай «на чай-сахар», советуйся, какому больному раньше, а какому позже нужно сделать операцию, и даже заранее подготовленный акт экспертизы об убийстве Гасанбая подпиши. Ведь Преображенский не медик, а… сколько времени уже задерживает в больнице Мациевского?

— Разрешите мне все-таки, Витал Нестерович! Протестовать-то мы будем, только какой толк в этом? Третий год уже бьемся! Да мне самому, наконец, хочется поглядеть, какая же все-таки она, голодностепская вода!

Преображенский, заложив руки за спину, стоял напротив портрета Любови Прохоровны и, казалось, не слушал Евгения Викторовича. Портрет был очарователен. Преображенский, заходя в кабинет Храпкова, всегда любовался им. Однако он и слов врача не пропускал мимо ушей.

— Вы рассуждаете как заместитель начальника строительства.

— Я таки действительно его замещаю.

— Вот с этим я и поздравляю вас!.. А известно ли вам, Евгений Викторович, что о некоторых наших интимных разговорах, возможно, разнюхал уже пронырливый «товарищ» Штейн? Или вы думаете, что Мухтаров такой уж дурак, что не способен разобраться в том, что делается у него под носом? Мой шофер… Подумаешь, победа! А может быть, он под меня, под вас подкапывался!..

— О чем вы говорите? — искренне удивившись, перебил его Храпков.

— О чем? Бедненький! Вы вот что: бросьте дурачиться! Орден Красного Знамени вы получите, я собственными глазами видел рапорт Мухтарова. Меня он вычеркнул из списка, а вас и Мациевского оставил.

— Витал Нестерович…

— Погодите! Орден вы получите! Но про других вы, Евгений Викторович, тоже не забывайте. Неужели вот здесь, среди этих дувалов, вы думаете прожить всю жизнь? Вы шли сюда временно, это случай, но уже время и возвращаться!.. Россия!..

— Ах, оставьте!.. Вы всегда начинаете с этого, Витал Нестерович. Россия, Россия! Да черт бы нас не взял, если бы мы и здесь для нее, новой, послужили! Подумаешь, обидели: династию прогнали! Слоны в клетке зоопарка…

— Вы рассуждаете как обыватель! У вас даже собственная фамилия есть! Вам можно так говорить. Иначе вы не способны. Мягкотелый! Добился ордена…

Евгений Викторович вышел из-за стола и, искренне возмущаясь, но побаиваясь этого человека, все же решился почти шепотом сказать ему:

— Три года уже стараются насолить им. Вы думаете, я не вижу? Насолили так, что даже самим горько стало, на ладан дышат. Сколько из-за этого гибнет людей. Довольно! Поверьте мне, дорогой Витал Нестерович, что меня сейчас больше беспокоит сегодняшняя встреча с этим конфликтным комитетом, нежели ваши хлопоты. Вы понимаете, что я им скажу? Откажу? Но они все же вынесут решение. Как это можно не работать и получать деньги? А ревизия РКИ? Вот эти сургучные печати? Фамилия?.. Сами повинны, не надо было одалживать ее у Софьи Аполлинарьевны, а во время регистрации брака следовало бы записать свою фамилию. Могли же, Витал Нестерович?..

Преображенский с ужасом смотрел на Храпкова и думал…

В дверь кабинета заглянула непричесанная Мария. Ловкий пойнтер проскочил у нее под ногами, согнувшись дугой, прыгнул к хозяину. А увидев, что тот не обращает на него никакого внимания, потянулся и на животе подполз к задумавшемуся Преображенскому.

— Говорите, довольно? Свою фамилию?..

— Довольно, — меланхолически ответил Храпков, собираясь уходить на работу. — Оставьте меня в покое. Подумайте и о себе.

— О себе поздно думать, Евгений Викторович. У моего отца была фамилия, непривычная для современного уха… Но все дело в строительстве, ведь не закончено оно! В пятницу не только воду пустят, но и кровушку!..

— Я попытаюсь еще отговорить Мухтарова.

— Пустая затея!

— Ну… Ну, напишу об этом рапорт председателю Совнаркома! Что вы от меня хотите? Но вы не смейте больше так говорить со мной! Я шел сюда не для того, чтоб вредить, и в союзники вредителям не гожусь. Стыдно культурному человеку глумиться над такими усилиями многих тысяч людей!.. — в состоянии какого-то необычайного для него возмущения и гнева говорил Евгений Викторович.

Преображенский поднялся.

— Ого! Да вы, Евгений Викторович, скоро и Лодыженко за пояс заткнете. Вот что, перестаньте плести небылицы, вызовите его к прямому проводу. Пускай прикажет…

— Не прикажет! — ответил Храпков.

— Прикажет, если сумеете убедить! Как это — не прикажет, если… Вы же понимаете — не закончено! Подумайте только, какое впечатление произведет на этих голодных неудачная проба? Они набросятся на Голодную степь, как собаки на нищего. Ори все-таки мечтают построить эту огромную хлопковую фабрику… Поймите, что еще не закончено строительство сооружений, и докажите им…

В кабинет вошла Любовь Прохоровна, одетая в прозрачный шелковый пеньюар. Распущенные волосы покрывали ее шею, плечи, спину. Казалось, они еще дышат утренним теплом.

— О, простите меня! Я не заметила, что ты не один. Доброе утро, Преображенский. Вы все свою политику пережевываете? Скажите, неужели вам еще не надоело? Занялись бы чем-нибудь другим, ну хотя бы женщинами.

Преображенский, как вымуштрованный пес, припал к руке Любови Прохоровны. Он даже не расслышал ее последних слов.

— Как поживаете, Любовь Прохоровна? О, дочурка! Тамарочка! А поцелуй-ка дядю Зенского! — обратился он к маленькой полненькой девочке, которая, точно шар, вкатилась следом за матерью. Пухленькая, смуглая, как цыганенок, она сделала смешной реверанс и полезла на спину короткоухого Джека.

— Дядя Зенский! А когда вы меня с мамой покатаете?

В этих словах Преображенский услыхал какой-то приказ. Черные устремленные на него глаза этого «ангелочка» как-то встревожили. Они напомнили ему другие, властные, пронизывающие глаза, и какое-то чувство страха заставило его вздрогнуть. Но это длилось лишь мгновение, испуг и зависть исчезли, а его встревоженное сердце даже не успело забиться.

— Марик! Пойди к тете Марии! Скажи ей, чтобы она завязала белый бант на твоей головке. Беги! — велела Любовь Прохоровна, заметив, как пристально смотрит Преображенский на ее дочь.

— Дядя Зенский, а покатаете нас? — спросила девочка, неохотно выходя из кабинета.

XVI

Верный своему слову, Евгений Викторович через своих знакомых в Ташкенте позвонил в «центр» о том, что надо бы повременить с пробным пуском воды в Голодной степи. В «центре» согласились с «резонными» соображениями Храпкова; обещали поговорить с кем следует, да этим и ограничились.

За эти два дня до пятницы в Намаджане заметно увеличилось движение. Даже комиссия РКП, которая по каким-то таинственным соображениям скрывала действительную подоплеку глубокой ревизии, не могла работать из-за суматохи, охватившей жителей города. На четырех автомашинах приехали из Узбеккино люди в фантастических рабочих костюмах со съемочными аппаратами. Они, как именинники, с загадочным видом расхаживали среди служащих и рабочих, интересовавшихся каждым их движением.