Роман межгорья

Она повернулась и почти выбежала из комнаты, оставив Преображенского одного. Больше к нему она не вышла. Инженер удалился, загадочно улыбаясь в свои рыжие щетинистые усы. Впрочем, в один из ближайших дней он появился снова, но подобных разговоров уже больше никогда не затевал, ни наедине, ни тем более в присутствии Храпкова. Любовь Прохоровна стала проявлять больше родственных чувств к Преображенскому, стараясь всячески угождать ему, чувствуя себя в зависимости от этого все знающего человека. Разве можно предвидеть — когда и в какой ситуации он использует страшную для нее осведомленность?!

…Саид-Али то появлялся в Намаджане, то исчезал снова. Он больше жил в вагоне поезда, чем в конторе. Бывали дни, когда он с Мациевским или с каким-нибудь другим десятником всю неделю рыскали в горах по течению Кзыл-су, изучали соседние кишлаки. Их поражала бедность дехкан. На весь кишлак, как правило, имелось два-три ишана-кулака, которые чувствовали себя настоящими князьками среди этой повальной нищеты. Конечно, кулаки были против орошения пустыни и твердили об оскорблении аллаха, о неуважении к нему, об угрозе, нависшей над святой обителью.

Ох, эта святая обитель! Саид в частных разговорах и в общественных выступлениях советовал уничтожить это гнездо, а птенцов, которые оперились в нем, заставить трудиться, как трудится каждый дехканин.

Вот в таких заботах и пролетела зима. Последний раз Саид вернулся из Москвы после доклада союзному правительству уже весною. Жители Намаджана вылезли из своих глиняных хижин. Жизнь, точно молодые побеги, снова оживала.

В каждую пятницу в парке, на островке, среди молодой зелени широколистых яворов узбеки отмечали свой выходной день. Как и прежде, певцы, надрывая голоса, состязались между собой, но в их песнях звучали уже и новые мотивы:

Ай-я-ай? Голодная степь, широкая долина,

Раскинулась ты под солнцем богу неугодной.

Шакалы твою землю топчут молчаливыми ночами,

Да по твоему раздолью ветер холодный бушует.

Ай-я-ай, Голодная степь!

Но придут могучие с другого края земли

И разбудят тебя от крепкого вечного сна.

И красной водой, кровью гор орошат,

Мертвые просторы твои напоят…

Ай-ай-а-яй…

Кое-кто из певцов уверял правоверных, что аллах не будет терпеть подобное глумление над его волей. И когда противная богу кровь Кзыл-су оросит проклятую пустыню, то высохнет кровь у правоверных и рухнет святыня отцов под ударами машин…

— Ай-яй-а-яй…

Саид слушал эти песни, и в сердце его закипало возмущение. Что он должен сделать для того, чтобы показать лживость этих слов людям, которые будут нищенствовать до тех пор, пока будут господствовать ишаны и муллы, пока будет процветать обитель мазар Дыхана!

К врачу Саид больше не показывался. Иногда на островке он встречался с хирургом, вежливо справлялся о здоровье его жены и отказывался посетить их из-за отсутствия времени.

— Любовь Прохоровна часто вспоминает о вас. Ваша импровизация, особенно же исполнение Чайковского, очень тронула ее. Вы знаете, она около недели хворала после того вечера. Ведь ей нельзя волноваться.

Саид старался прекратить этот поток информации каким-нибудь сторонним вопросом или вежливой благодарностью, просьбой передать поклон жене.

В эти дни Саид решил поехать в Чадак, чтобы проведать мать и немного отдохнуть. У него было еще одно желание, но Саид боялся в нем признаться самому себе.

Однажды он заговорил об этом с Лодыженко.

— Годы мои, сам понимаешь, Семен, фигурально выражаясь, созрели. Люди в таком возрасте подумывают о создании семьи, вьют себе гнездышко…

— Ты что же, начал уже выздоравливать? — недоверчиво спросил Лодыженко.

— Наоборот, заболел. И очень тяжело… — ответил Саид, горько улыбаясь. — От тебя я ничего не скрываю, мои интимные дела ты, кажется, знаешь лучше, чем свои.

— У меня их, к сожалению, нет.

— Ждешь Суламифь?

— Ветра в поле, Саид-Али… Значит, с женой врача ты порвал навсегда? — спрашивал Лодыженко.

— Не порвал, а связал себя с нею навеки! Она беременна…

— A-а! Вот оно что. Ну, и как же ты чувствуешь себя? Раскаиваешься?

— Какое там раскаяние? Оставь этот тон. Как видишь, мне не до шуток.

Некоторое время они сидели молча. Потом Саид заговорил оживленнее и решительнее:

— Давай, Семен, на эти два-три праздничных дня поедем в Чадак. Мать моя давно уже собирается найти мне невесту узбечку. Может быть, какие-нибудь смотрины устроим. Поехали, а? Поговорим обо всем на лоне природы в Чадаке. Такая ситуация сложилась…

Назавтра в рассветном полумраке двое всадников спускались со взгорья к Чадак-саю. Саида немного тревожила одна мысль, и он, преодолевая шум бурных чадакских водопадов, поделился ею со своим другом:

— Мы с тобой подъезжаем к кишлаку в такую пору, когда просыпаются женщины и спешат использовать предутренний сон мужчин, чтобы спокойно искупаться в освежающих волнах бурного сая… Как бы мы им не помешали и не оказались в неловком положении!

— Тогда подождем наступления дня в горах, — предложил Лодыженко. — Какая теплынь, красота!..

— Испугался?

— Ну, видишь ли… Вашим адатам сам черт в ступе не угодит. За такой героизм еще без головы на плечах останешься.

— А может быть, ничего и не случится. Знаешь что, давай проедем дальше, там тоже есть брод. Наконец, кони у нас свежие, ускачем от беды.

Саид свернул на какую-то горную тропу. По ней всадники проехали около двух километров и опять спустились к реке, ее шум раздавался явственнее и откликался эхом в горах и лесных чащах. На противоположном берегу, над кишлаком, утопавшим в зелени, поднимался туман. Кони послушно направились к броду.

За кустами боярышника и тутовника слабо шумела вода, преодолевая последнюю гряду чадакского водопада. Дальше река несла свои воды по равнине, разбрасывая их, как разбрасывает свои побеги дерево, арыками, орошавшими поля дехкан.

Всадники одновременно остановили своих ретивых коней. Им показалось, будто за кустами плеснула рыба или, может статься, сказочная русалка беззаботно нежилась в утренних волнах. Даже их кони стали водить ушами. И вдруг все умолкло.

— Мы, кажется, уже галлюцинировать стали, — пробормотал Саид, направляя коня к реке. — Кто станет купаться здесь, так далеко от кишлака.

Быстро преодолев последний перевал, они подъехали к воде и замерли. У самого берега по колени в воде стояла обнаженная молодая девушка. Ее волосы, заплетенные во множество косичек, точно змейки, опускались ниже пояса.

Девушка, очевидно, испугалась. Как держала руки на воде, собираясь плыть, так и застыла. Только ее стройные ноги дрожали, будто от холода. Саид стегнул кнутом коня и бросился вскачь от нее, точно от привидения. За ним помчался и Лодыженко. В его глазах точно отпечаталось смуглое обворожительное лицо девушки.

Уже на другом берегу он оглянулся. Придержал коня и Саид. Девушка сломя голову бежала по берегу к широкому карагачу и, остановившись подле него, стала в смятении торопливо одеваться, но руки ее дрожали, она путалась в своей одежде и, наконец, схватив платье в охапку, точно коза, укрылась за деревом.

— Эх, помешали бедной девушке! — вслух подумал Саид-Али. Лодыженко промолчал.

Девушка, уже натянувшая на себя длинную паранджу, быстро пошла вдоль реки к кишлаку.

На ней была красная девичья паранджа…

Среди тысячи паранджей такого же цвета Лодыженко непременно узнал бы эту!.. Да, вот она какая, узбекская красавица!..

Перед глазами Лодыженко все время стояло испуганное и такое прекрасное лицо, казалось, созданное для веселой улыбки, освещающей и нежную ласку и утонченную беседу.