Роман межгорья

А сколько огня в глазах, сколько силы и красоты в ее точно вылитой из бронзы фигуре, сколько волнующей женственности и очарования…

Совсем неожиданно Лодыженко вспомнил разговор с Саидом о замужней женщине и о тех национальных особенностях, которые так разительно отличали Саида-Али от его возлюбленной. Думы об узбекской девушке бросали его в краску и заставляли трепетать сердце…

Медленно с первыми лучами солнца въезжали они по центральной улице в Чадак, омытый брызгами водопадов, наслаждающийся пением перепелок… Суфи уже закончили свой утренний призыв к верующим. Дехкане, встречая сына аксакала Али Мухтарова и едущего с ним уже знакомого им техника, прикладывали руки к груди.

Кони остановились возле дома Саида. Старик Файзула открыл ворота и стал торопливо помогать усталым всадникам спешиться.

— Саламат, саламат, ходжа-баба Саид-ака. Овцы живы и здоровы, виноград весь созрел, и буренка счастливо отелилась. Джугару и хлопок собрали… — скороговоркой сообщал старик.

— А как мать? — спросил Саид, не дождавшись окончания рассказа.

Даже для Саида не мог нарушить адата старый дехканин. Рассказывать обо всем, что произошло в хозяйстве, можно и должно, но ни слова не следует говорить о женщине — пусть это будет и мать. Таким богопротивным словом, как «женщина», нельзя осквернять слух всевышнего.

— Мать? Бельмейман… — бормотал сбитый с толку Файзула, уводя коней.

XI

В комнате Саида мать угощала сына и его гостя традиционным пловом и чаем. Красноречивыми жестами она приглашала кушать Лодыженко, разговаривала с сыном, отвечала на его вопросы.

Разве Адолят-хон запрещает своему сыну жениться на ком он хочет: на русской или на своей — узбечке? Она не могла даже думать так! Но все-таки для материнского сердца небезразличным будет, если ее невесткой станет женщина чужой веры. Кто она, эта женщина, так бесстыдно приходившая к ее сыну в узбекской парандже? Но мать тогда молчала, ибо верила, что Саид не совсем еще утратил разум и верность адату. Не станет же он женитьбой на христианке позорить свой род, оскорблять прах своего правоверного отца.

Он не оскорбил и не насмеялся над адатом. Он не женился на этой неправоверной бесстыднице.

— Нет, она-джон, не женюсь до тех пор, пока не закончу строительство, — заявил он своей матери в ответ на настойчивые напоминания о женитьбе.

— Но почему, оглым-бала? Тебе уже давно пора утешить свою мать внуками. Разве в Узбекистане нет достойной красавицы?.. Сама выберу, сама проверю…

Из кратких объяснений Саида Лодыженко понял, о чем шел разговор, но принять в нем участие не мог.

А сын Адолят-хон пил кок-чай из материнской пиалы, глядел на мать, слушал ее, но мысли его витали где-то далеко. Однако последние слова матери заставили Саида вернуться из мира мечтаний к реальной жизни. В памяти промелькнула омытая утренними водами Чадака стройная фигура девушки. Если бы она замерла на месте, ее можно было бы принять за статую, воплощающую девичью красоту, и упиваться созерцанием совершенных форм…

— Мать советует жениться на узбечке — обещает подобрать невесту, — рассказывал Саид Лодыженко. — Если уже дело к этому идет, то невесту мы сами сегодня видели. Что же тут еще выбирать?

Углубившись в свои думы, Лодыженко плохо понял Саида и пожал плечами: мол, его дело сторона.

— Не надо, мама, не надо выбирать, — ответил Саид матери. — Как-нибудь и сам займусь этим. Дайте только срок. Я так долго не был в Узбекистане.

— Да я же калым приготовила. Две тысячи…

Позавтракали. Гости поднялись с ковра.

Саид нервно подошел к окну. Мать тоже умолкла. Старая женщина, убирая посуду, чувствовала настроение сына и переживала его тревогу. В такие минуты она для счастья сына готова была пожертвовать своей старой жизнью.

— Я молчала, оглым-бала, ждала столько лет. Буду молчать еще, пока жива. Мать все знает. Не таким стал мой сын, каким был, но… ведь сын…

— Да, мама, не таким, — обернулся к ней Саид и горячо заговорил: — Уважая свою мать, я соглашусь на все, кроме одного: я не позволю глумиться над моим человеческим достоинством и покупать за калым жену. Женюсь на той, которую буду любить, как… вас, мама, как самого себя. А для этого надо найти хорошую девушку и не оскорблять ее женственности, святых человеческих чувств позорной куплей — точно речь идет о вещи или о животном!

Мать посмотрела на Лодыженко так, будто хотела найти в нем союзника, тяжко вздохнула, но не протестовала, когда сын подошел к ней и поцеловал в морщинистую щеку.

— Не знаю, — промолвила она, вытирая слезы и встряхивая скатерть. — Я не знаю! — еще раз повторила она.

— А я знаю, мама. — И Саид снова подошел к матери. — Давайте поговорим о другом. На этих днях или, может быть, через неделю-две к нам должен приехать один… таджик. Я пригласил его к нам. Только, прошу тебя, выслушай меня спокойно и не перебивай.

Лодыженко понял, что его присутствие смущает старуху. По требованию Саида она не закрыла свое лицо перед чужим, да еще и неправоверным мужчиной и теперь чувствовала себя в присутствии постороннего человека словно связанной по рукам и ногам.

— Я пойду, Саид-Али, немного пройдусь, — сказал Лодыженко и вышел.

— Говори, оглым-бала, — сказала мать таким тоном, будто она решилась слушать своего сына, хотя бы он здесь стал говорить о ниспровержении неба.

— Ну вот и отлично, она-джон. Я еще выпью чаю с тобой.

Мать чинно налила чай в свою пиалу и дрожащей рукой подала ее сыну. Со страхом смотрела она ему в глаза, решительно и кротко, как и подобает матери, разговаривающей со своим любимым сыном.

— Женюсь я, конечно, без калыма. Свою жену я буду любить, и моя мать тоже будет уважать любимую сына. Но собранный тобой калым я хочу отдать в уплату за освобождение нашей несчастной Този-хон.

— Что? — вскочила мать и остолбенело умолкла. А Саид, попивая из пиалы кок-чай, продолжал все так же спокойно:

— Ты обещала дослушать меня до конца… Този-хон жива.

— Мать знает об этом, оглым-бала! Мать все знает.

— И о ее сыне?

— Ио мальчике, моем несчастном внуке.

Теперь Саид резко поднялся с коврика. Лицо его побледнело. Он с раздражением выплеснул из пиалы чай прямо на пол.

— Нет, не внук он! У этого бедного создания была только мать и больше никого…

— Саид-бала!..

— Не перебивай меня, мать. Този-хон — несчастная жертва звериного адата, темных предрассудков. Мы должны спасти ее хотя бы теперь. Она выглядит старше тебя, своей матери. Я не могу спокойно жить на земле, зная о такой несправедливости… Погоди, мама! Я обо всем подумал, все взвесил. Ты мать, а я ее младший брат! Я мог бы прямо пойти к имам-да-мулле Алимбаеву, показать ему на ущелье Кзыл-су, где утонул сын нашей Този-хон, приказать привезти ее сюда и передать из рук в руки тебе — ее матери. Ведь я. могу и так поступить. Но я понимаю, что мы еще живем в такое время, когда над людьми тяготеют страшные предрассудки. Мы должны найти такой способ, который даст возможность вернуть Този-хон домой и при этом обойтись без большой огласки…

— Что ты задумал, сын мой, что ты задумал? Я же бедная, старая женщина. Если меня и не убьют, то проклянут служители правоверных.

— Об этом я и забочусь, о покое моей матери. Если бы я не думал об этом… Свой суд учинил бы над ними, а если поступим так — ишаны и муллы не проклянут тебя. Они просто ничего не узнают. Нашу Този-хон привезут сюда как… мою жену за твой калым! Но им не уйти от суда, еще придет время…

Мать сплела пальцы и перепуганными глазами смотрела на сына. Ее уста, как и руки, крепко сжались. Нельзя сказать, что она, услышав от сына страшные для нее слова, потеряла дар речи. Она просто-напросто была ошеломлена новыми для нее переживаниями.

Взволнованный Саид отошел от ковров и подушек, разложенных на полу, и стал прохаживаться возле окна. За окном у подножия горы расстилались виноградники, а правее, у моста, шумел тот самый водопад, где Любовь Прохоровна любовалась радугой, игравшей в его брызгах. Туда направлялся теперь Лодыженко, приглядываясь по дороге к каждой парандже, шедшей ему навстречу.