Страница 34 из 171
— Ах, какая же я неучтивая! Я до сих пор вам не похвасталась культурными приобретениями Евгения Викторовича. Прошу извинения, товарищ Мухтаров. Прошу, пожалуйста, — пригласила она, первой заходя в кабинет хирурга. Саиду бросились в глаза два больших стеклянных шкафа. Врачебный инструментарий сверкал на их полках. В углу стояло пианино, очевидно на время передвинутое сюда из столовой. А над столом висел большой портрет женщины, почти в натуральную величину. От него будто еще пахло свежей краской. Саид оторопел от неожиданности, а Любовь Прохоровна молча подошла к окну, точно никого и не было в комнате рядом с ней. А на стене, в полированной раме из кедра, стояла другая Любовь Прохоровна, такая родная Саиду, такая милая его сердцу.
На ней шелковое платье яркой восточной расцветки, то самое, которое в день их прошлой встречи так ему понравилось, чиммат грациозно отброшена. Слегка улыбающееся личико как будто обещает спокойную и сердечную дружбу. Большие глаза излучают искреннюю симпатию, материнскую тревогу. Во имя чего и ради кого она приняла на портрете именно такую непринужденную позу, как в тот памятный для Саида день?
— Любовь Прохоровна, это художник предложил вам принять такую позу? — тихо спросил ее Саид, прерывая мучительные думы.
— Сама выбрала. Все известные елейные позы семейных портретов надоели. Евгений Викторович тоже очень доволен…
И она. поняв нетактичность, более того, жестокость такого объяснения, весело, насколько могла быть веселой в это время, спросила, героически выдерживая взгляд Саида:
— Вы даже не спросили… видя меня такой… Вам не нравится эта поза? Правда, Евгений Викторович уверяет, что меня там… и узнать нельзя…
— Вполне возможно. Ему трудно понять, что говорит этот портрет… А стоит ли мне спрашивать о том, что и так понятно?.. — Потом Саид снова перевел взгляд с оригинала на портрет и тихо спросил: — Зачем вам понадобилось волновать меня этим портретом? Ведь вам хорошо известны мои чувства к той… вообще к… Любови Прохоровне. Такое отношение ко мне с вашей стороны похоже на издевательство, и оно может вызвать ненависть. Может быть, Любовь Прохоровна именно этой ненавистью хочет заменить мои искренние чувства к ней, к ее…
— Что вы говорите… Перестань, Саид… Собственно… — быстро овладев собой, спокойнее заговорила Любовь Прохоровна. И снова холодком повеяло от ее слов: — Собственно, вам предложил Евгений Викторович. Я и не думала издеваться или насмехаться над вами. Если же вам в самом деле неприятно… Можно портрет завесить. Я, как хозяйка, должна была пойти сюда с гостем…
И Любовь Прохоровна отвернулась, стараясь овладеть собой.
— Любовь моя! — промолвил, будто простонал, Саид. Но заметив, как она нервно замахала рукой, все еще стоя у окна спиной к нему, он только тяжко вздохнул. Ему не трудно было понять женщину, словно цепями опутанную традиционными предрассудками. В одно мгновение не разорвешь эти цепи.
Внизу около портрета он заметил футляр. В нем, очевидно, лежала скрипка.
Наверное, хозяин и гости будут интересоваться его мнением о портрете. И ему придется хвалить художника и ни единым словом не обмолвиться об оригинале.
А как тяжело ему сейчас это сделать, как тяжело!..
В кабинет вошли остальные мужчины, но Саид заметил их тогда только, когда они своим шумом прервали нить воспоминаний.
— Ну, как вам нравится наша узбечка? Я, знаете, для вдохновения держу в кабинете этот портрет. С ним связаны самые лучшие воспоминания о Чадаке, — сказал Храпков.
Саид и Любовь Прохоровна чуть вздрогнули, встретившись взглядами.
«У него Чадак тоже вызывает самые лучшие воспоминания», — подумал Саид.
— Прекрасно. Схвачено мастерски, — одобрил грузный Синявин.
— О да, да, — с удовольствием вторил Храпков Синявину. Его глаза сияли от счастья.
Саид-Али сел на диван и думал о том, как бы скорее закончить этот тяжелый для него визит. К нему подошел Касимов и, сев рядом, заговорил по-узбекски, не думая о том, что Синявин тоже понимает его:
— Уж слишком экзотическим кажется мне костюм на этой женщине! И потом, что ни говори, а все же узбечка не станет показывать свое лицо мужчинам.
— Чепуха. Открытые лица узбекских женщин прекрасны!
— Вы, Саид-Али, испорченный человек. О женщинах так не говорят!
Синявин улыбнулся, а Саид-Али раздраженно ответил Касимову и тотчас поднялся с дивана. Казалось, он, ни с кем не попрощавшись, уйдет. Только Любовь Прохоровна понимала, что происходит в душе этого волевого человека. Когда Саид вдруг протянул руку к футляру со скрипкой, она облегченно вздохнула.
В самом деле, как бы она объяснила всем, а потом наедине мужу, что произошло между ними, почему инженер Мухтаров расстроился и так неожиданно ушел?
Но Саид не ушел!.. Он, наверное, еще жалел ее, он… не перестал любить ее, несмотря на все неприятности, которые она причинила ему.
Но вот он берет скрипку! Какой еще талант откроет в нем Любовь Прохоровна, чтобы окончательно утратить иллюзию семейного счастья, освященного моралью предков?!
— Ах! — тихонько вздохнула она. И снова у нее в груди что-то заныло. Что же останется для ее мужа, Жени, если Саид заставит еще и скрипку обратиться к ее чувствам. А она, к несчастью, так остро воспринимает музыку, так любит игру на скрипке.
Ей хотелось закричать: «Не отнимайте у меня Женю, будьте благородным человеком, Саид-Али, умоляю вас!..»
Саид-Али вежливо попросил у врача разрешения взять его скрипку.
— Прошу, сделайте милость, товарищ Мухтаров. Это просто… нам всем интересно. Разумеется, сделайте милость! Любочка, попроси, милая, инженера сыграть. Ты же так любишь слушать скрипку.
— Чудесно! В самом деле, Саид… товарищ Саид-Али Мухтаров, кажется, я не ошиблась? Правда, сыграйте что-нибудь…
— Что сыграть? — поторопился спросить Саид, уже вытащив из футляра скрипку и смычок.
Захваченная врасплох и без этого встревоженная, женщина лишь пожала плечами и прикусила свои губки.
Умолкнуть! Пускай эти грубые мужчины терзают ее сердце. Она как каменная будет молчать.
Синявин, рассматривая портрет, так увлекся, что даже не слыхал их разговора. Вдруг он обратил внимание на скрипку, которая была в руках Саида. Лукавая мысль пришла ему в голову: «Кот в сапогах…» Но тотчас же он устыдился этой мысли, отошел от портрета и оперся на пианино.
А Саид тем временем прижал скрипку подбородком, словно украдкой прошелся по струнам, отыскивая звуки, которые отвечали бы его настроению.
В первые минуты игра Саида, как и каждого скрипача, даже профессионала, не ежедневно берущего скрипку в руки, представляла собой дикую смесь мотивов и исканий. Однако знатоку, наблюдавшему со стороны, и эти поиски говорили о том, что скрипка попала в руки музыканта.
Мотивы, знакомые присутствующим, калейдоскопически возникали и исчезали в вихре звуков. То элегические вздохи «Умирающего лебедя», то прихотливые и изощренные вариации Паганини, то молодецкая удаль народных песен и снова лирические мелодии.
И наконец все эти искания завершились прекрасным «Раздумьем» Чайковского.
— О, Чайковский! — восхищенно воскликнул Синявин. И вдруг он сел за пианино, прислушался и стал подбирать аккомпанемент.
Саид-Али остановился, утвердительно взмахнув головой. В этом движении можно было увидеть и ответ на восторженное восклицание инженера, и поощрение его, и радостный вздох художника, который получил поддержку.
Тучный Синявин еще тверже уселся на стуле, замер на миг и потом, словно хищник, навалился на свою жертву. Стул заскрипел, но клавиши любовно восприняли озорное нападение на них тяжелого пианиста и заговорили, то стремительно нагоняя скрипку, то медленно расшифровывая ее затейливые вариации, ее лирические вздохи.
Саид-Али стоял не двигаясь, увлеченный собственной игрой — рассказом о своих радостях и муках. Он тотчас же уловил, что Синявин от «Раздумья» перешел на вторую часть концерта Чайковского, и там, где следует, Саид вступил со своей скрипкой… Пот ручейками заливал побагровевшее лицо Синявина. Но ни одним тактом, модуляцией, настроением он не разошелся со скрипкой, безукоризненно исполнявшей этот шедевр Чайковского.