Роман межгорья

— Вы что-то начали мне рассказывать о вашей встрече.

— А… да, да, Софья Преображенская послала меня из Кзыл-Юрты.

— Почему из Кзыл-Юрты?

Индус в ответ лишь пожал плечами. Батулли, раздумывая, продолжал:

— Еще вчера я получил от нее письмо… Гм… удивительно.

— Она работает в комиссии, — напомнил Инаят-Кави.

— Работает… — все так же задумчиво ответил Батулли.

Вдруг он что-то вспомнил и спросил:

— Может быть, у нее с комитетом что-то неладное случилось?

— Кажется, да. Она мне поручила зайти к вам и взять какой-то чемоданчик… Да вот и записка к вам. К счастью, наши поезда встретились на станции…

Батулли взял у него записку и быстро пробежал ее: «Многоуважаемый шеф! Дела комитета усложняются. В ожидании работы я чувствую, что меня зажигает этот костер. В самом деле, мы, русские благородного происхождения, многого не замечали в своих эгоцентрических устремлениях, которыми наградило нас прошлое. Только здесь я поняла все значение ваших смелых намерений и всеми силами хочу служить им. Не удивляйтесь. Я серьезно увлеклась делом. Работа комитета приобретает значение международного движения. Жаль только, что не все еще это осознали. Здесь много говорят о приезде Мухтарова. Его странные представления о национальном вопросе и невероятный шум вокруг посевной кампании могут повредить нашему… собственно, вашему делу. Получила телеграмму из Ташкента, очень рада. У вас там интересуются учителем — направляю его к вам. Нельзя ли сделать так, чтобы Мухтаров остался в Ташкенте (простите мне, женщине, может быть, в этом сказывается моя давнишняя обида на него за кузину), — Мухтаров своим появлением здесь может свестй на нет все наши достижения в международных делах…»

Батулли не дочитал последних слов с подписью. Теперь ему понятно, почему именно индуса она направляла в Ташкент. Дело было не в чемодане.

Он подумал с гордостью о своем умении так поставить дело, что даже русская теперь старательно проводила в жизнь его идеи, трудилась во имя интересов мусульманства…

— Вот и хорошо, что мы встретились. Я как раз везу этот чемодан.

XVI

Поезд стремительно влетел на станцию Уч-Каргал. Солнце еще не взошло, однако его дыхание уже витало не только в прозрачно голубом небе, но и в каждом запыленном листике, в пении летающих птиц, в освеженном росой воздухе.

На станции Инаят-Кави увидел подлинного Саида-Али Мухтарова. Это уже был не тот полусонный, утомленный человек, который в вагоне насилу выдавливал из себя несколько слов в ответ на задаваемые ему вопросы.

Поезд остановился с таким грохотом, что казалось, даже вагоны подскочили, зажатые тормозами. Инаят-Кави спешил к выходу и был чрезмерно удивлен тем, что Саид-Али словно уже встречал поезд вместе со всеми этими тысячами людей.

Многочисленные знамена отбрасывали на лица отблеск того прекрасного, огненного цвета, который вызывал у индуса желание славить победу народных масс. Всматриваясь в лица окружающих, Инаят-Кави невольно поглядывал на Батулли: то ли он сравнивал их с ним, то ли хотел что-то сказать, но от избытка чувств не мог.

Человеческая волна, двигаясь навстречу жизнерадостному, полному сил Саиду, выкрикивала приветствия, а он, поздоровавшись с Ходжаевым, невольно поднял руки и вместе с увлеченной тысячеголосой толпой тоже с воодушевлением восклицал:

— Яшасун! Ура! Да здравствует!.. — Приветствия, — а это он чувствовал сердцем, — относились не только к заводской бригаде, но и ко всему коллективу завода.

— А вы, кажется, говорили о том, что узбеков очень мало работает в Советской степи. Я бы этого не сказал. Ведь это же люди, пришедшие из степи!

Батулли болезненно улыбнулся и не ответил индусу. Овации в честь заводской бригады и Мухтарова его сильно задели. Как молния, возникло в голове решение. Он не должен терять авторитета… Он… именно здесь, в степи, где этой весной решается судьба советских людей Узбекистана, он должен отобрать у Саида все в свою пользу. И отберет!

— Уртакляр! — со ступенек вагона прозвучал его сильный голос. О, теперь ему надо напрягать не только голос, все жилы из себя надо вытягивать здесь, на глазах у этой человеческой волны, чтобы привлечь к себе их внимание и симпатии.

— Уртакляр! Товарищи! — подчеркнуто выкрикнул Батулли еще по-русски и тут поперхнулся.

У него потемнело в глазах. Может быть, это ему только показалось?.. Он еще раз уже преднамеренно закашлялся и, скосив глаза, увидел, что в самом деле его поддерживают чьи-то сильные руки. Едва разобрал он шепот:

— Кончайте, наговорились уже… Сильнее кашляйте, пойдем в помещение станции.

Его окружили три человека в форме ГПУ. Один из них, видимо отличный спортсмен, казалось, любезно поддерживал его под руку, направляя к зданию станции.

«Я арестован!» — пронеслось в голове. Батулли слышал, как говорил Саид-Али Мухтаров. Будто бы ничего и не случилось рядом. А трое словно почетным эскортом проводили его сквозь толпу. Рука у него была зажата так, что ему трудно было даже достать платочек из кармана. «Потом, потом…» — говорил ему сопровождавший.

— …Именно теперь классовый враг протягивает свою коварную руку к нашему горлу, и если мы не сумеем отсечь эту руку… — раздавались слова Саида в самых дальних уголках площади, залитой народом. Со стороны степи подъезжали все новые и новые трамваи, потоки мардыкеров и дехкан заполняли станцию. Речь Саида лилась из репродукторов. Он говорил по-узбекски.

— …мы уважаем святых отцов за их активность во всяких «кампаниях помощи». С сожалением и горечью мы вспоминаем об утрате дорогих нам арык-аксакалов, но… — Саид сделал характерную для него паузу, после которой каждое его слово звучало особенно весомо, — но, как червяка, растопчем каждого, кто захочет этими делами подменить самое важное, единственное дело, которое сегодня есть в степи, — большевистский сев!

Инаят-Кави чувствовал, как слова, произносимые Саидом, глубоко трогают сердца всех участников демонстрации. Все яснее и яснее он стал понимать и сам, что сейчас не время увлекаться делами, не имеющими отношения к севу. Кому-кому, а ему известно, какие надежды возлагает капиталистический мир на провал орошения Голодной степи. Там, у себя, он много положил сил, чтобы раскрыть лживость шумихи, поднятой по поводу этого «провала». Ему хотелось пробудить веру в сердцах угнетенных людей, показать, что идея орошения Голодной степи реальна и что она и является средством освобождения трудящихся от капиталистического ярма… И он снова прислушался.

— Контрреволюция не дремлет и использует троцкистов и буржуазных националистов — шпионов и диверсантов — в борьбе с нами! Для нас не секрет, что среднеазиатские националисты объединяются с русской бело-гвардейщиной, с украинской петлюровщиной, чтобы общими усилиями вредить нам, прикрываясь порой и советскими лозунгами. А ими руководят те, кто вдохновляет единый капиталистический заговор против дела трудящихся. Но, засеяв Советскую степь, мы, безусловно, окажем помощь трудящимся… И не только бедноте Востока, но и бедноте всего мира! Кто нам разрешил тратить энергию людей на контрреволюционные забавы обительских шпионов? Того, кто с нынешнего дня будет проводить работу всяких «комитетов»… помощи международной буржуазии, будем считать врагом нашего дела! Долой уныние и провокации! В Советской степи не место тем, кто не верит в нашу победу! Пусть уходят они прочь! А дехкане, здесь собравшиеся, будут продолжать начатое партией дело строительства социализма! Мы приехали, чтобы помочь вам и передать привет рабочих масс. Вся сила в вашей организованности, в вас самих…

Инаят-Кави в трамвае, а потом и в Кзыл-Юрте еще долго вдумывался в слова Саида, и невольно мысль его обращалась к активному сотрудничеству Батулли и Преображенской. Он не знал их. Романтическая встреча с ними ничего не говорила ему, человеку иных традиций, других норм жизни, об их характере, намерениях.

Инаят-Кави понимал, что смелые, а порой и грозные слова, произнесенные Саидом, относились именно к этому сотрудничеству.