Роман межгорья

Инаят-Кави Ратнакар последовал за ним, уже не ожидая повторного приглашения.

Хозяин должен был спешить за ним. Юсуп на ходу заметил, что этот человек был без галош, в сапогах, которые, видимо, несколько дней не снимал с ног.

Окна канцелярии выходили на солнечную сторону. Инаят-Кави Ратнакар зашел в любезно открытую Юсупом дверь, на мгновение замедлил шаг, будто решая что-то, и направился к креслу, стоявшему за столом на солнцепеке. Он сел в кресло, снял с головы старую-пре-старую шапку. Из-под шапки вырвались вьющиеся пышные волосы. По его движению можно было предположить, что он бросит шапку куда-нибудь в угол, но нет: он по-хозяйски положил ее на подлокотник, согретый солнцем. В глазах его мелькнула усталость. Еще и слова не произнесли, как Юсупа попросили в музей.

Экскурсовод не мог найти книгу для регистрации посетителей музея и записи их пожеланий. А когда Юсуп вернулся в канцелярию, чтобы взять эту книгу, гость уже спал, склонив голову на шапку, и солнце забавлялось темными кудрями юноши.

Юсуп, охваченный неясным, но глубоким чувством, запер канцелярию и на цыпочках прошел в свою комнату.

А на улице уже поднимался пар над землею, согретой солнцем.

III

О Британская Индия, своим детям имперская мачеха! Ты стала проклятой землей с тех пор, как Роберт Клайв ступил на тебя своей ногой.

Крепость за крепостью строили на твоей земле вооруженные захватчики. Но и они не смогли сдержать твоих вольнолюбивых сынов. Ты потрясла мир своим знаменитым восстанием сипаев. Об их героической борьбе всегда будут помнить угнетенные народы Индии…

Лучшие сыновья страны погибали десятками тысяч, уходили на Андаманские острова.

Инаят-Кави Ратнакар тоже один из гонимых…

Длинный трагический его рассказ тронул Юсупа. По-своему воспринимая эту историю, он в самом деле искренне ненавидел колонизаторов, сочувствовал индусам и особенно — мусульманам. Инаят-Кави тоже когда-то был мусульманином.

— Почему когда-то? — перебил его Юсуп. — Ведь мусульманство не пуповина, что отрезал — и нет ее. Да и то всю жизнь остается след — пупок, как узел, который никогда и никем не может быть развязан.

Инаят не принадлежал к той породе людей, которые говорят без умолку для того, чтобы скрывать свои настоящие мысли. Инаят-Кави говорил искренне и ясно. Восьмимесячная «школа» на Андаманских островах, побег, потом борсенская тюрьма воспитали в нем не темпераментную порывистость, а иную, также восточную черту характера — способность молчать.

Молчать, чтобы только мысли говорили, молчать, особенно после такого тяжелого рассказа.

После некоторой паузы он ответил Юсупу:

— Правда, мусульманский «пупок» У меня был. Но это лишь деталь моей биографии, бытовое недоразумение, через которое я должен был пройти. При содействии одного мецената я стал учителем, но родился в семье рабочего бенгальского металлургического завода фирмы «Берн и К0». Моего отца, как мусульманина, из милости приняли туда после ликвидации Джамшепурской сталелитейной компании. Десятки тысяч людей выбросили тогда на улицу. Только единицы, потому что они были мусульманами, осчастливил Берн, а остальные… стали «незаконнорожденными». Какой же из меня мусульманин, если и я «незаконнорожденный»? С болью в сердце называешь Индию матерью, если она…

— Да, мать Индия!

— Нет, мулла Юсуп, индусам она еще только мачеха. И будет мачехой до той поры, пока не признает борцов, сосланных на Андаманские острова, своими законными детьми, а великого учителя нашего национального освобождения, Махатму Ганди, — отцом. Это не так легко, пока в стране господствуют…

— Колонизаторы?

— Да! И своя буржуазия не лучше имперской… Но мы верим, мы будем законными детьми матери Индии!

Было уже поздно. На окна канцелярии наваливалась темная непроглядная ночь. Потянуло холодом от оконных стекол.

Юсуп перешел в кабинет. Гостю он предложил старый диван, а сам пристроил в углу два ковра для спанья, на стене развесил красное сюзане и этим обновил комнату, придав ей домашний уют.

Батулли не ночевал у Юсупа, но пообещал наведаться к нему вечером и поговорить о переводе музея в Кзыл-Юрту. Когда Батулли узнал об Инаят-Кави, он еще больше расстроился. Появление этого учителя, о котором так много пишут зарубежные буржуазные газеты, ничего хорошего не предвещало Батулли. По крайней мере, так он подумал вначале.

Юсуп — хороший хозяин. Правда, он еще не обосновался в Фергане. Его хозяйство в Кзыл-Юрте ведут две женщины. Но и здесь Юсуп может угостить гостя кончаем, воспользовавшись примусом.

Посреди кабинета на коврах, покрытых шелковым платком-скатертью, стоял покрашенный поднос с печеньем и сухим чудесным урюком из ходжентских садов. Высокий старый жестяной чайник стоял рядом с Юсупом, а у порога шумел примус.

Инаят-Кави с аппетитом пил чай, ел печенье и с особенным удовольствием наслаждался урюком. Он старался как можно покороче рассказать об Индии, о своем путешествии по Советскому Союзу. У него есть своя цель, ради которой он пришел сюда. Но Юсуп поджидал Батулли и поэтому до поры до времени ловко оттягивал переход к этой теме. Так они договорились.

— Именно к вам я решил зайти потому, что мои товарищи рассказывали мне, как вы их здесь, в Фергане, дружески встретили. Они считают вас своим настоящим другом.

— Рахмат. Я прошу вас одну минутку подождать. Ко мне, кажется, кто-то стучит.

Действительно, кто-то стучал в парадную дверь музея. С Батулли он условился, что тот войдет через черный ход.

Юсуп смело открыл дверь в переднюю. А когда зажег свет, то немного попятился.

— Милиция? — вырвался у него вопрос. Он впервые будет иметь дело с милицией.

— Да. Только не милиция, а ГПУ. Да вы не бойтесь. Собственно, у меня есть поручение спросить у гражданина Юсупа-Ахмат Алиева, что за человек был сегодня в музее и нет ли его здесь теперь.

— Нет, нет, товарищ. Этот действительно интересный посетитель заходил сегодня.

— А где он теперь? Можно осмотреть помещение?

Если бы в его комнате не находилась загадочная женщина, он разрешил бы осмотреть музей. Но ведь он дал слово Батулли, что сохранит тайну ее пребывания в музее, — как молния, мелькнула у него мысль.

— Пожалуйста, пожалуйста. Но он ушел и… обещал зайти завтра перед вечером, а может быть, и немного раньше.

— Обещал?

— Да. Непременно зайдет, потому что я должен приготовить для него некоторые экспонаты по этнографии, как мы договорились с ним…

— В какое время?

— Между двумя и тремя часами дня, — уверенным тоном заявил Юсуп. — Вы не беспокойтесь. Я сообщу вам, если он только вернется сюда. Здесь же недалеко.

Мужчина, одетый в полувоенную одежду, задумался, внимательно разглядывая Юсупа. Потом спросил его:

— Вы Юсуп-Ахмат Алиев, директор музея?

— Да, я директор музея. Вы меня, конечно, еще не знаете, но я человек искренний и если говорю…

— Что же, мы вас хорошо знаем, товарищ Алиев. Но есть и обычные формальности. Мне нужно было бы осмотреть помещение.

В дверях появился Батулли. Сотрудник ГПУ, узнав его, любезно поздоровался с ним и, заметив его удивление, сказал:

— Сюда, товарищ Батулли, заходил один человек. Просто интересно знать, кто он.

— Почему бы не завтра? Уже двенадцатый час, к тому же… я здесь должен остановиться. Об этом же мы условились с вами.

— Да, да, товарищ Батулли, мы, собственно, уже договорились с директором музея. Хорошо, значит, до завтра, гражданин Юсуп-Ахмат.

Батулли сам закрыл дверь и запер ее. Он постоял минуту и молча прошел в темный передний зал музея. В окружившей его здесь атмосфере таинственности нервное напряжение Батулли возросло. В окна музея падал свет от уличных фонарей, освещенные вещи резче выделялись во мраке, наполнявшем помещение. Будто тайны, которые несли с собою директор музея и его гость, прятались от света в этих темных закоулках.

Повеяло затхлым музейным запахом. Тревожно отдавались в гулкой тишине звуки шагов, настораживая слух.