Роман межгорья

— Если младенец зачат в законном браке, мулла Амиджан, — ответил Юсуп в тон тому же наивному рассуждению.

— Ах, вот оно что! Прелюбодейка убегает со своим любовником.

— Ее любовник не Федорченко, а Саид-Али Мухтаров, мулла Амиджан. Это очень интересная история, но я уверен, что в исчезновении Марковской она не сыграла никакой роли.

— А что же? Вижу, что мулла Юсуп может неплохо разобраться в этом сложном сплетении. Что же могло быть поводом для такого… исчезновения? Мне кажется, что это заговор.

— Если и заговор, то по другой причине. Мулла Амиджан верно сосредоточивает свое внимание на суде. Наверное, Марковскую определенные заинтересованные круги просто изолировали, как опасного для них свидетеля. А Федорченко скрылся по тем же соображениям.

— Интересная мысль.

— Естественная при такой ситуации. В центре уже судили вредителей и шпионов. Уверены ли мы в том, что эти процессы в какой-то степени не связаны и с этим, нашим?

«Этот мулла тоже слишком много знает, больше, чем следовало знать ходжентскому арык-аксакалу. Такие долго не выживают на земле. Молокан тоже любил поговорить…» — пришло в голову Амиджану Нур-Батулли. И он громко произнес:

— Но возможна и другая ситуация. Марковская — соучастница вредительства или даже шпионства, а ее грехопадение с Мухтаровым тоже одно из средств войти в доверие. Иначе почему бы ей, попавшей в тяжелое положение, не обратиться к своему бывшему любовнику за материальной помощью? А она обратилась именно ко мне. Упрашивала меня скрыть ее адрес от него, будто она бежала от нелюбимого мужа. Теперь я понимаю все! Спасибо, мулла Юсуп, за помощь…

Снова наступила минутная тишина. Батулли не выходил из темного угла и не разрешал зажигать свет.

— Эту Марию с ребенком я должен забрать в Ташкент, помочь женщине там разобраться. Сам зайду в ГПУ. А вам придется повременить и… умолчать о неприятном для нашего дела инциденте.

Только после этого он вынырнул из темного угла и подошел к окну. Он скрывал удовлетворение, которое доставило ему принятое им решение. Припомнились газеты, речи, фотографии. Именно теперь они ему были нужны. Он так удачно выступил в Советской степи, что до сих пор жил этим капиталом. Он расширил круг своих знакомых, свое влияние. Но сейчас стала угасать его слава.

На сцену выходит Сельмашстрой, к которому он никакого отношения не имеет. И наоборот, точно назло, там выдвигаются снова те самые люди, речи которых не так давно Батулли читал под своим портретом. Как бы ему хотелось прибрать к своим рукам такого Саида-Али Мухтарова и тысячи новых Мухтаровых, вырастающих прямо на его глазах! Они становятся армией строителей новой, большевистской жизни, стойко и уверенно шагающей по своему пути. И Амиджан чувствовал, как этот путь катастрофически перекрывает тропинки, им прокладываемые. Перекрывает…

«Мирза Арифов? Член джаддистского центра?..»

О, Батулли хорошо помнит эти слова, произнесенные Саидом во время их первой встречи. Тогда он этими словами помешал смелым планам Амиджана, и, может быть, здесь объяснение такой нетерпимой задержки в осуществлении всех его замыслов.

— Знаете, кого должны назначить общественным обвинителем на этом процессе?

— Кого? — спросил Юсуп, стараясь изо всех сил маскировать свое волнение.

— Мухтарова.

— Он же исключен из партии! К тому же… на балу у этих агрономов, говорят, фокстрот с американкой танцевал. Все это глупости, что в студенческом драмкружке обучился этому, так можно и вообще привыкнуть к подобному образу жизни. Что это за… прокурор: фокстрот с американкой, панибратство с иностранным агрономом, хотя он и негр.

И Амиджан стал убеждать себя в том, что этот мулла, естественно, беспокоится, болеет о его, Амиджана, судьбе, общественных делах. Он, наверное, разделяет с ним его мысли, его взгляды на старые национальные кадры и их роль в науке, просвещении.

Но откровенную беседу с Юсупом Амиджан решил отложить до более подходящего времени.

XVIII

Евгений Викторович тоже знал о том, что суд должен был начаться двадцать пятого января. Внимательно просматривал он в сегодняшней газете статьи под шапкой «Суд идет». Число — именно двадцать пятое января, как предполагал Батулли, — не было объявлено. Но в тоне газет он заметил какой-то перелом в сторону большей серьезности и деловитости. Нет, например, ни одной подробности из семейной жизни того или другого инженера, которые ни в какой степени не раскрывают существа вредительской деятельности и удовлетворяют запросы любителей криминального чтива. Сегодня была помещена статья без подписи под таким заглавием: «Все ли сидят на скамье подсудимых?» Статья выдвигает мысль о том, что во вредительстве в Голодной степи не большее ли значение имели не те, кто подкладывал мины, а их покровители. Не может быть, что виноваты в этом деле десяток инженеров, бухгалтеров и счетоводов.

Храпков перечитывал эту статью с волнением.

«Да разве я сам знал? Собственно, я ничего и не знал. Теперь я только могу догадываться. А Синявин, а другие?» — думал он, читая статью в газете. Но как ни прозрачны были содержащиеся в ней намеки, Евгений Викторович не принимал их на свой счет. Статья разъясняла и анализировала, но отнюдь не имела в виду каких-то конкретных людей, которых, дескать, надо было бы посадить на скамью подсудимых.

В статье шла речь о заведующем отделом снабжения и главном бухгалтере, удравших из допра. Главбуха недавно нашли мертвым в Бухаре — он будто бы покончил с собой накануне процесса. Писали об Алимбаеве, который опять был в обители вместе с басмачами, может быть, скрывается там и до сих пор. И больше ничего. Но все же!

Трудно ему разбираться в сложных вопросах. Ему казалось, что интерес общественности к этому процессу обращен и на него и что он должен найти для себя верный путь.

Но как искать этот путь, с кем посоветоваться купеческому сыну, скрывавшему свое происхождение?

Синявин когда-то советовал ему пойти в суд и вернуть орден. Может быть, и не нужно называть себя соучастником, но следует признаться, кто ты, и с трибуны суда заклеймить себя как морального покровителя вредителей, как человека, который хорошо знал характер Преображенского, мог лучше других понять его намеки и разобраться в причинах катастроф, строительных неудач, — за это надо критиковать себя, хотя бы и с таким опозданием.

«Ну, понятно, такому человеку носить орден и ждать, пока власть сама его отберет, не совсем хорошо», вспоминал он слова Синявина.

Как бы хотелось сейчас встретиться с ним!

Центральная станция сообщила ему, что у Мухтарова со вчерашнего дня установлен телефон дома, и Храпков позвонил Саиду-Али.

Ответил Лодыженко.

— А, Евгений Викторович! Доброе утро. Саид-Али? Сгорает от нетерпения поговорить с вами. Клянусь, не имел этого в виду. К тому же, Евгений Викторович… Неужели я ошибся? Мне казалось, что ваше одиночество разделит Таисия Трофимовна… Нет, простите, искренне… Да, я передаю ему трубку.

Саид, еще полуодетый, подошел к телефону. Он встал рано, просматривал бумаги, потом, еще в постели, они разговаривали с Лодыженко о будущем процессе, о возможном приговоре.

— Алло, саламат, Евгений Викторович! Хотя вы и недолюбливаете наш язык, но, извините, хочу вас приучить к нему. Да я шучу, конечно шучу. Нет, разумеется. Каждый культурный человек это понимает. О, не скромничайте. Весь Узбекистан считает вас таким, только вы один… А? Ну, ну, давайте… Поговорить? Чего же, можно, минутку, — и, закрыв трубку, Саид спросил у Лодыженко: — Зайдем сейчас к Храпкову? Тут недалеко. На Андижанской. Да ты же знаешь.

И когда Лодыженко кивком головы выразил согласие, продолжал говорить в трубку:

— Вы слышите? Ну, конечно, идем. Сейчас же… Считайте минуты.

— Ну, Семен, даешь темпы. Через десять минут мы должны быть вдвоем на Андижанской. Доктор хочет рассказать что-то интересное, касающееся… процесса.

Саид подхватил под руку Лодыженко и почти нес его по пустынным утренним улицам. Они не говорили между собой, ибо хотели насладиться свежим, морозным воздухом и поскорее добраться к Храпкову.