Роман межгорья

— Убрать! Немедленно убрать их обеих или… или лучше сделать ее сообщницей, своей любовницей!..

Именно об этом и напоминал ему Преображенский в письме. Они «старые знакомые»…

И снова в его голове завертелись мысли, точно острыми клинками колющие его мозг.

«Этой рыжей морде я должен уступать все? Даже… такую женщину? Кто такой де Кампо-Сципиу: не русский и не итальянец! Случайный попутчик такого же случайного имама из Амритсара… Белогвардеец, агент! А мы, узбеки, потомки Чингис-хана, хозяева тут!..»

В тот же день вечером Батулли выехал в Фергану. По дороге он обдумывал детали, убеждал себя в том, что его поездка со всех точек зрения имеет законные и моральные основания. Ферганский музей — учреждение новое в системе Наркомпроса. Новый руководитель, член коллегии, должен осмотреть это учреждение, лично проверить, проинструктировать директора, служащих. Он обещал Любови Прохоровне посетить ее, и было бы совсем неучтиво с его стороны забыть об этом.

Как жаль, что он потерял такого ловкого человека, как Молокан! Это все работа Преображенского. Недаром он намеками советовал ему быть поосторожнее с Молоканом. Провокатор… Немедленно же надо сообщить имаму о политическом карьеризме рыжего шайтана…

С такими мыслями и намерениями он на следующий день прямо с вокзала и приехал в музей.

— Ну, наконец-то, Амиджан-ака! Вы приехали кстати. Я собирался сегодня телеграфировать вам.

— Что случилось? — бледнея, спросил Батулли, даже не поздоровавшись с директором музея.

Юсуп-Ахмат безнадежно махнул рукой. Только немного погодя он ответил застывшему Батулли.

— Исчезла секретарша музея — Любовь Марковская.

— Исчезла? — ужаснулся Батулли.

— Да, мулла Амиджан, исчезла. Два дня она не являлась на работу, а сегодня пришла ее няня вся в слезах, собирается идти заявлять в милицию. Скандал.

— А Федорченко, наш референт?

— Он тоже не был в эти дни в музее. Да он вообще работает без всякого рвения. Я даже заготовил рапорт: музею такой референт не нужен. Кстати, не так давно им интересовался его бывший приспешник на строительстве… Молокан.

— Молокан приспешник Федорченко? Да в уме ли вы? Молокан принял ислам в Турции, вам известно об этом, Юсуп-ака?.. Да аллах с ними. Наше дело — узбекская национальная культура! Вы что-то говорили о рапорте. Какой рапорт, о чем?

Юсуп беспомощно пожал плечами, потрогал свою острую бородку. На какой-то миг он тоже лишился речи от такой новости:

— Я уже ничего не пойму, Амиджан-ака. Молокан — мусульманин? Ну и шутник же вы!.. Говорю, я подаю рапорт об освобождении меня от должности директора музея…

— Мне казалось, что вы недовольны Федорченко, Юсуп-ака…

А Юсуп ничего уже не слыхал и не понимал, одолеваемый роем наседавших на него страшных мыслей. Почему же этот «мусульманин» Молокан каждый раз делал вид, что не понимает языка, даже Юсупу приходилось несколько раз помогать ему в качестве переводчика… «Заговорщики», — вспомнил он о намеке Батулли. Сейчас его еще больше напугало это страшное слово. Ведь если Молокан у Батулли считается своим и вместе с ним отстаивает ислам, так этот «заговор» затрагивает и Юсупа, ставленника Амиджана.

XVII

Такое бурное развитие событий невольно вызывало страстное желание рассуждать. Рассуждать безжалостно, долго, о мельчайших подробностях, до боли напрягая свой ум.

И Амиджан Нур-Батулли всю ночь рассуждал. Ему было крайне необходимо проверить себя, наполнить свои пороховницы. Он не ощущал ни фальши, ни утрировки в той будто бы декоративной своей жизни, которую он вел после возвращения из Турции. Правда, эту декоративность чувствовали окружающие, но прощали ему — человеку, приехавшему из-за границы и не избавившемуся от привычных там жестов, обычаев и прочего. Находясь в Турции, он, конечно, совсем иначе представлял себе это строительство социализма. Он думал, выражаясь фигурально, что специальный штат людей, предположим коммунистов или особенно комсомольцев, каждое утро, словно на окучивание хлопка, идут строить социализм, а вечером возвращаются к своей обычной жизни, какой жили их отцы, — идут в традиционные чайханы, отдыхают вместе с многочисленными жителями своей земли. Эти жители тоже живут сами по себе, как умеют, работают, как хотят, не уповая на царство социализма.

Но оказалось, что Нур-Батулли надо было выбросить из головы эти наивные детские выдумки, серьезнее присмотреться к реальной жизни. Он хорошо понимает, что пассивных жизнь выбрасывает за борт, как бурные морские волны выбрасывают щепки. Но и активно выступить против этой силы… Дон-Кихот стал только смешным, а тебя эта сила раздавит, точно букашку тракторные колеса на социалистических полях. Остается лишь одно… барахтаться, увертываться из-под тракторных колес, чтобы хоть как-нибудь «действовать»…

Эти «действия» и сблизили его с группой Преображенского.

Такова логика существования чуждого человека в этой взбудораженной перестройкой стране. Нур-Батулли не был так близорук, чтобы не увидеть, что страна переодевается не только в чистое белье, но и в другую, чистую кожу, освобождаясь от всего1 грязного, чужеродного.

Не является ли и суд, который назначен на двадцать пятое января, такою же очистительной операцией?

Батулли вставал, зажигал папиросу и, стоя у окна темной комнаты, глядел в черный, неосвещенный уголок Ферганской улицы. Когда он затягивался папиросой и она освещала стекло, то он видел себя в нем, словно в зеркале, и почти не узнавал. Нельзя сказать, чтобы он похудел. Нет. Изменилось лицо, выражение глаз. И что досаднее всего: в этом он уловил неподдельную печать страха, который будто закаменел на всю его жизнь. «Не уехать ли снова? Там такие возможности. И социальные вопросы решаются преимущественно теоретически…»

Но уже поздно. В тылу были сожжены все корабли.

— Почему-то не спится, мулла Юсуп. Краду ночной покой.

— Вы до сих пор не спите, мулла Амиджан?

— В действительности его там тоже нет.

— Кого?

— Да покоя, мулла Амиджан. Няня нашей секретарши говорит, что именно ночью и исчезла ее хозяйка. Она что-то долго писала, может быть прощальные письма, потом исчезла куда-то вместе со всем этим.

— Вы предупредили эту прислугу или няню, чтобы она об этом говорила поменьше? Вы слыхали, мулла Юсуп, что вскоре будет объявлено о дне суда над вредителями в Голодной степи? Спите, мулла Юсуп?

— Нет, пожалуйста, продолжайте, мулла Амиджан, я вас слушаю. Будет объявлено о дне суда… Так что же, так тому и быть.

Батулли не сразу ответил. Он отошел от окна и застыл в темноте комнаты. Несколько раз слыхал Юсуп-Ахмат сдержанные, но чувствительные вздохи и пытался даже вида не подать, что он понимает эти вздохи, эту моральную депрессию своего высокого начальника.

— Вполне понятно, что и Марковская и этот наш… референт скрываются от суда. У меня есть причины для печали: их обоих я принимал на работу в вашем учреждении.

— Да кому об этохМ известно? Успокойтесь, мулла Амиджан. Если в самом деле это вас так тревожит, я могу… взять грех на себя. Марковскую я знал еще по Советской степи.

— Вы знали ее и раньше? — совсем будто естественно торопился спросить Батулли.

Но от Юсупа нельзя было скрыть искусственность этого вопроса. И тотчас у Юсупа будто отняло язык. Он испугался самого себя. Надо выдержать, притаиться до поры до времени!.. Как молнией было освещено все сложное сплетение интриг, тайн, жертвой которых стал и он со своей чрезмерной склонностью к историческим раритетам, с безрассудной любовью к романтическим реликвиям. Этот наркомпросовец оказался страшным призраком, который завлекает его в пропасть, в неведомый мир.

— Да, мулла Амиджан. Я знал ее. Это — жена известного хирурга Храпкова. У нее случилось несчастье, она родила ребенка… — произносили его уста, скрывая какую-то мысль.

— Испокон веков рождение ребенка считалось счастьем, мулла Юсуп.

В этих словах Юсуп-Ахмат Алиев почувствовал еще большую неискренность своего патрона. Но они и успокоили его: значит, не догадывается Батулли о том, что многое известно директору музея.