Роман межгорья

Преображенский, хватаясь руками за воздух, вторично полетел, сваленный ударом, и распластался на полу, чуть было не достав головой двери.

— Ма-арш! — крикнул возбужденный Синявин, отбрасывая ногой револьвер вслед побитому Преображенскому. — Марш, мерзавец, со своей игрушкой! — снова крикнул он уже спокойнее, но таким шипящим голосом, будто в Преображенского был пущен еще один, уже смертельный снаряд, и властно раскрыл перед ним дверь.

Преображенский подхватил револьвер и, ковыляя, выскочил из дома без оглядки.

— И не попадайся мне, негодяй, на пути! — тем же угрожающим, шипящим голосом крикнул вслед Преображенскому тяжело дышавший старый ирригатор. На последнем слове его голос надломился и задрожал.

Как-то сразу осунувшийся, до предела изнеможенный, Синявин повалился в мягкое кресло, схватившись рукой за сердце.

— Евгений Викторович, мы слишком добренькие. Подведет он вас, загонит туда, куда Макар телят не гонял, клянусь вам, загонит. Видели гуся: «азиаты», говорит. А сам, подлец, чужими фамилиями прикрывается. Уйди ты прочь с нашей дороги! Иди ты на все четыре стороны… куда пошли твои родственники, приспешники. Вместе с Шульгиным пиши позорные мемуары — не мешай людям… «Азиаты», — уже спокойнее промолвил Синявин, когда Храпков закрыл дверь. Он даже улыбнулся, все еще продолжая держать руку на сердце.

XIX

Евгений Викторович тоже присел, усталый и измученный. Часы пробили одиннадцать. Храпков отсчитывал каждый удар, а потом все-таки проверил время по своим золотым часам с браслетом. Он боялся взглянуть на Синявина. Может, старик рехнулся от такой встряски? Кто ж хохочет в такую минуту…

— Азиаты, ха-ха-ха! Народ, который имеет свою тысячелетнюю культуру, — только азиаты… Оскорбительно…

— Для кого?

— Евгений Викторович! Оскорбительно для народа, который отметил вас высокой наградой — орденом Трудового Красного Знамени.

— Ах, вы вот о чем! Ну конечно! Видите ли, Александр Данилович, этот визит сделал меня просто безумным — начинаешь черт его знает что плести. В голове какая-то путаница. Узбеки, они, конечно, узбеки, а азиаты… Я, собственно говоря, не понимаю, что он хотел этим сказать? Ну, азиаты, потому что они живут в Средней Азии… Впрочем, посмотрите на их быт. Они руками едят!.. Эти омачи, всякие предрассудки… Конечно, предрассудков и у нас достаточно. А какой-нибудь…

— Мухтаров?

— Да хотя бы и он, будь оно трижды проклято! — сказал Храпков и сел, закрыв лицо руками. Синявина это тронуло.

— Вот оно что! Мне теперь понятно, откуда берутся такие настроения, — сказал он и, немного поразмыслив, подошел к телефону, взялся рукой за трубку. Было видно, что в нем происходила какая-то внутренняя борьба. Синявин тихонько вздохнул и снова обратился к Храпкову.

— Евгений Викторович, от всего сердца советую вам: гоните этого проходимца в три шеи, гоните! Потому что будете иметь из-за него столько неприятностей… Вам, которого в этом тревожном мире удостоили таким почетом, вам надо самым искренним образом уничтожить в себе никчемную и, сейчас это особенно очевидно, фальшивую гордость. Человеком делают вас не преображенские с их старогенеральской моралью, а диаметрально противоположная… и, я должен вам сказать, более надежная, морально чистая сила современности! Не думайте, что я… подлаживаюсь к коммунизму. Я слишком стар для этого. Но уважаю честную игру! Сказано — сделано! Человека, его душу ценят, ценя — жалеют. Идут на все, чтобы спасти нашего брата хотя бы перед смертью… «Азиаты». Он дурак и обреченный шут. «Азиаты» играют и любят произведения Чайковского, гордятся им. А ты, шут, чернишь нашу русскую гордость, да и… не понимаешь ее. «Боборыкинские традиции»! Додумается же человек до такого! Вы знаете, Евгений Викторович, что это за «традиции»? По-моему, это что-то надуманное. Не берусь судить. Что-то либеральное и старое, ненужное. Советую вам, Евгений Викторович, предупредить и Любовь Прохоровну. Вишь, мерзавец, через ее комнату прется. Чтобы всех замарать.

— Мне, Александр Данилович, тяжело говорить с ней. Для меня такое мучение жить здесь. Это же ее квартира. Я, можно сказать, квартирным нахлебником стал у нее. Ваш совет, конечно, правилен. Знаете, я просто по-человечески завидую вам! А будь оно проклято!

— Что?

Храпков посмотрел на инженера, стараясь понять смысл его вопроса. И он не ответил, вспомнив опять об ужасном посещении Преображенского. Это, как тень страшных неудач, будет преследовать его всю жизнь. Вот здесь тебе и вся «честная игра». Но Синявин снова перебил его мысли:

— Зачем так проклинать женщину? Это зря. Отдайте ее замуж.

— Преображенского?

— Евгений Викторович, выпейте брому, помогает. Преображенский «он» и, ко всему прочему, отъявленный негодяй. Я говорю о «ней», о Любови Прохоровне. Выдайте ее замуж! Жених подходящий, не беда, что «азиат». Уговаривать невесту не придется, ручаюсь. Ну, чего в самом деле киснуть вам? Такому врачу! Да вас, милый человек, по кусочкам еще расхватают всякие Таисии Трофимовны! Разве мы слепые?

Храпков робко подошел к Синявину и пожал ему руку. Улыбнулся.

— Прекрасный вы человек, спасибо. Блестяще вы его выпроводили! Но ведь он мог выстрелить.

— А оружие у него надо было отобрать. Вот недотепы! Двое таких — брюхатых. Право, недотепы. Не сумели обезоружить рыжую гниду. Тьфу! О чем мы говорили? Ага. Я это говорю к тому, что при нашей слабости нам надо иначе относиться к поступкам жены. Да, в этом мы с вами недалеко ушли от ваших «азиатов».

И Синявин, хитро улыбнувшись, подмигнул Евгению Викторовичу. Доктор отрицательно покачал головой, но намеки инженера, вызвали радостную улыбку.

— «Фабиола»? — спросил он, уже смеясь и усаживаясь рядом с Синявиным. — По кусочкам, говорите, расхватают? — но тут же заметил, что ведет себя слишком легкомысленно, поднялся и отошел в дальний угол комнаты. «Признаться?» — подумал он.

— Ха-ха-ха! Я вижу, это вам понравилось, так и жаждете попасть в объятия Таисии Трофимовны? Ну и Евгений Викторович! Так за чем остановка? Выдайте эту, а себе берите ту. Только берите честно, «фабиола» вы несчастная! Ха-ха-ха! — хохотал Синявин своим низким, густым смехом.

XX

Удивительно! — перед его глазами в могучем ритме труда двигались люди, рабочий гул, казалось, отвлекал от всяких мыслей — и вдруг такое желание.

Думы о скрипке.

С тех пор как Мухтаров поспорил с Эльясбергом, утверждавшим, что скрипка является признаком мещанства, он не притрагивался к ней. Однажды даже предложил было Юсупу забрать ее. А сейчас почему-то на работе вспомнил. Остановился на минуту, поглядел на людей, дружно взявшихся рыть котлованы для кузнечного цеха на новой трассе, на рабочих, которые по камешку разбирают неправильно заложенные подъездные пути «подземки», и ему захотелось играть.

Вот так бы взял ее, покрытую пылью, родную, прижал бы к подбородку и спросил:

— Какими мелодиями воспевается радость?

Каждый волосок на смычке он перебирал в своей памяти. Каждый из них, будто живой, напоминал ему о сыгранных, а еще больше о неначатых мелодиях.

К нему вернулась жизнь, исчезло гнетущее одиночество. Тысячи тех, что пришли сегодня на субботник, — пришли на строительство, в которое и он вкладывает свое самое святое — страстную радость труда во имя обновления страны! Они пришли поздравить его с новым настроением, с новой силой. Под ним теперь, казалось ему, снова и леса пляшут, а люди, вдохновенно и упорно соревнуясь, ликвидируют прорыв в кузнечном цехе.

— Скрипку!

«Буду играть только марши», — вспомнил он и засмеялся.

— Товарищ Мухтаров! Ваша квартира уже готова, но вещи еще в гостинице.

Саид не сразу понял, в чем дело. Молча продолжал спускаться по сходням, не обращая внимания на Мух-сума, которому утром поручил привести в порядок свою новую квартиру. Он прошел еще один сектор, посмотрел на рабочего и только теперь понял, о чем тот говорил ему.