Роман межгорья

Преображенский говорил, уверенный в том, что эффект его появления все еще сковывал волю и уста этих двух мужчин. Объясняя так свое спасение, он не сомневался в том, что они поверили каждому его слову.

Однако — те ли, это люди, на которых он мог надеяться? Преображенский умолк, оглядел комнату, мужчин. Синявин сидел почти рядом, в таком же кожаном глубоком кресле.

— Ну и трюк же, я вам скажу, — покачав головой, сказал Синявин.

— Даже трюк? — спросил Преображенский, и при этих словах снял очки, которые, наверно, мешали ему повнимательнее приглядеться к соседу по креслу.

— Цирковой, клянусь, цирковой. Бывают же такие немыслимые встречи. Аллагу акбар… Только в кино!

А Преображенскому не сиделось. Задерживаться он не имел никакого желания. И, расстегивая свой реглан, обратился к Храпкову:

— Надеюсь, что у своих старых знакомых, даже друзей, я могу чувствовать себя как обычно?

— Ну… Я же говорю. Ясно, конечно, Витал… Витал…

— Нестерович, — подсказал ему Преображенский. — Скоро же вы, доктор, забываете имена своих друзей.

— Что вы, Виталий Нестерович! Понятно, такая неожиданность. Пожалуйста, снимите пальто.

— Нет, это уже лишнее, я… без фрака, хе-хе-хе. Да и ненадолго, забежал на огонек, как говорят. Я совсем не ожидал встретить здесь инженера, э-э…

— Александра Даниловича, — помог ему вежливый, как всегда, хозяин.

— Инженера Синявина, — поправил хозяина сам Синявин.

— Да, да, инженера Синявина. Мы с вами, Александр Данилович, почему-то никак не можем прямо посмотреть друг другу в глаза. А работали-то мы вместе, какую махину соорудили для социалистического хозяйства.

— Чего же? Я смело гляжу, когда встречаюсь с вашими глазами. Это вы закрываете свои глаза темными очками, — возразил ему Синявин.

— У вас все такой же острый язык, Александр Данилович. Хвалю! Похвально! — попытался он выдержать открытый, пронизывающий взгляд Синявина. — Я имею в виду не глаза в буквальном смысле слова… да вы понимаете меня. Мы, русские инженеры, — интеллигенция боборыкинских традиций! И как-то… не узнаем друг друга при исполнении этих благородных русских ролей. Инженер вы хороший, спора нет. А вот интеллигент в том понимании…

— Нет ничего удивительного, десятки лет работаю с простыми людьми, «интеллигентность» улетучилась. И не жалею. А вы до сих пор еще не забываете? Вас бы в музей.

Преображенский горько усмехнулся, едва скользнул еще раз глазами по фигуре Синявина, вооружившись в этот раз очками. Потом он взял свою фуражку, смахнул с нее пыль и положил на место.

— Я, собственно, к вам, Евгений Викторович. Хочу найти должность инженера. Это становится у меня насущной проблемой. Где-нибудь, хотя бы в глухом уголке Ташкента. Думаю, что старые друзья, вместо того чтобы сдавать меня в… музей, помогут мне в этом. Моя фамилия сейчас — Ковягин. Думаю, что это понятно. Хотел бы надеяться. Разговоры, Александр Данилович, это одно, а дело — совсем иное… О, прошу, пожалуйста, коллега с рабочим стажем, не трогайте телефон! Не думаю, чтобы вы в самом деле были таким смелым чекистом…

В руке у Преображенского блеснул никелированный браунинг. Синявин лишь бросил взгляд на Преображенского, перешедшего к таким агрессивным действиям, и еще раз посмотрел на телефон.

— За кого вы меня принимаете? Просто… собирался уйти.

— Будемте откровенны, — снова заговорил Преображенский, заводя опять речь о своем, но не сводя глаз с Синявина. — Я сейчас ничем не отличаюсь от бывшего Преображенского. Ковягин мог быть Козыренко, все эти фамилии — дело относительное, условное. Ни одна из них не является моей настоящей, если уж на то пошло. Мое подполье началось с того времени, когда погибла здесь, на кокандской земле, армия… Наша, инженер, армия.

— Я человек не военный, — пробормотал Синявин.

— Да, вы одинаково безразлично относились и к генералу Дутову, и к командарму Фрунзе. Вы — кастрат… Прошу извинить меня, я немного уклонился. Успокойтесь, инженер… Однако, Евгений Викторович, умел же я руководить строительным управлением Голодной степи!

— Советской!

— О, вы очень точны, инженер Синявин. Вы еще и формалист ко всему прочему. А я пользуюсь терминологией массы, этих азиатов, между которыми вы десятки лет болтаетесь. Да не в этом суть. Как вы, Евгений Викторович, смотрите на то, чтобы мне взяться за какую-нибудь работу инженера в Ташкенте? Конечно, как можно подальше от громких «гигантов» и «строев». Я сумел бы ремонтировать даже сантехнику в городе или что-нибудь в этом роде.

— Но, понимаете, Виталий Нестерович, я в Ташкенте работаю сейчас только врачом. Я бы охотно…

Преображенский переложил браунинг из правой руки в левую, а свободную руку засунул в карман брюк. По его лицу бегали нервные зайчики, глаза сощурились от электрического света и глядели настороженно. Он не мог скрыть своего волнения и страха.

— Прошу, пожалуйста, Евгений Викторович. Я только надеялся на дружеский совет и на то, что, может быть, где-нибудь, при случае, сумеете замолвить за меня слово, как когда-то… Вы же знаете мою терпеливость.

Храпков вздрогнул. Он просто с мольбой поглядел на Синявина — не принимай, мол, все это всерьез. Его крупное лицо покраснело и постепенно мрачнело от воспоминаний об этом «когда-то». Глаза его затянуло туманом, влагой. Доброму по натуре Синявину стало жалко Храпкова. И он заговорил с присущим ему юмором:

— По мне — хоть трава не расти! Но, кстати, я привык пользоваться собственной фамилией наперекор «боборыкинским традициям». Так вот, что касается моего мнения, то лучше было бы вам, инженер с чужой фамилией, не беспокоить Евгения Викторовича. Как-то получается несолидно: какой-то человек врывается в дом с черного хода, называет себя Корытиным…

— Ковягиным, — поправил его Преображенский, зло сощурив глаза.

— Да как вам угодно, Ковягиным… и будет, понимаете, забавляться тут вот такой блестящей штучкой, а вы рекомендуйте его на работу как честного инженера. Что вы, интеллигент, хотя и генерала Дутова, хотите от человека? Без вас у него хлопот полон рот. Я поражаюсь вам: то вы исчезаете, то снова появляетесь, и каждый раз — то же самое.

— Так что же из этого следует? Я тоже поражаюсь вам: старый русский инженер; а утратил элементарные понятия о добропорядочности.

— Александр Данилович, оставьте его, прошу вас! Я сам поговорю с ним, — умолял Храпков, следя за блестящей «штучкой» в руке Преображенского.

— Бог с вами, Евгений Викторович, кто вам мешает! Говорите… Говорите, если вам не противны эти оригинальные визиты с черного хода. Меня прошу уволить от этого, я здесь лишний.

И Синявин смело направился к выходу. Движение его было таким естественным и решительным, что Храпков бросился удерживать инженера. И то сказать: от одной только молнией промелькнувшей мысли о том, что он должен остаться с глазу на глаз с этой страшной рыжей эспаньолкой, которая так угрожающе поигрывает оружием, — от одной только этой мысли у него стыла кровь в жилах.

Преображенский успел преградить дорогу старому инженеру.

— Из этой комнаты первым выйду я! А кое-кто, может быть, и совсем никогда не выйдет… если не вспомнит хотя бы правило солидарности инженеров.

И он погрозил револьвером.

Но такое нахальство и издевательство со стороны Преображенского произвели на инженера Синявина не то впечатление, на которое тот рассчитывал. Оно только переполнило чашу его терпения. Синявин, тяжелый, как медведь, без какой-либо подготовки, без угроз, так метко ударил кулаком по рыжей эспаньолке Преображенского, что тот, забыв о револьвере, прикрыл лицо руками. Браунинг полетел на ковер под ноги рассвирепевшему инженеру.

Но Преображенскому не удалось защитить лицо, и удар настиг его. Удар был тяжелый, а подбородок слабенький. Преображенский, ища опоры, скрючился, не удержал равновесия и грохнулся на пол. Хотел было подняться, стал на колени. И в этот критический момент, точно пушечный выстрел, еще более тяжелый удар ногой пришелся по нерассудительно подставленному тылу.