Роман межгорья

— Вот и хорошо, перевезите, пожалуйста, мои вещи. Только скрипку отдельно… Вот ключ от номера. Ну, чего же вы стоите, идите!

Рабочий взял ключи, но не двигался с места.

— К вам заходила какая-то барышня. Просто пришла, спросила и ушла.

— Барышня? Что за барышня? Может, попрошайка? Послушайте-ка, Мухсум, вы меня удивляете. Гоните прочь всяких барышень да поскорее кончайте дело, — сказал Мухтаров и, повернувшись, ушел от Мухсума так неожиданно быстро, что тот лишь руками развел.

Чем ниже он спускался с лесов, тем явственнее слышал гул субботника. Десятники окружили нового прораба кузнечного цеха стажера Мишу Козьмина, который порывался пойти навстречу Мухтарову.

— Никаких отклонений, слышите! Трассу мы намечали вместе с Мухтаровым, — кричал Козьмин десятникам и техникам. — Ну-ка, все по местам, до единого! До вечера, пока не закончится субботник и ваша смена, слушать не буду. Землю в старом котловане обязательно утрамбовывать!

Мухтаров сам подошел к собравшимся; десятники в нерешительности оставили прораба.

— Ну, как? — спросил Мухтаров, кивнув в сторону цеха.

— Как по маслу пошло, товарищ Мухтаров. Точки в сборном секторе тютелька в тютельку. Кто-то центральную веху переставил на шесть метров в сторону. Просто воткнул, сволочь, в землю.

К ним подошел юноша в спортивном костюме. Поздоровался и отрапортовал Саиду:

— Четыреста шестьдесят пять студентов и рабфаковцев САГУ прибыли на ликвидацию прорыва.

На лице Козьмина ярко отразился ужас: куда ему девать еще и эти полтысячи людей? Саид-Али тотчас уловил его настроение.

— Эту армию я беру под свою опеку. Ну-ка, пускай студенты приведут в порядок двор. Строительный двор должен быть как у хорошего хозяина. А у нас он захламлен нужными и ненужными материалами так, что нельзя ни материалы использовать, ни к стройке напрямик подойти. У вас есть бригадиры?

— Двадцать одна бригада, товарищ начальник.

— Бригадиров — на линию огня, — скомандовал Саид, чувствуя в этом какое-то наслаждение, с удовольствием вспоминая то время, когда он был командиром красных партизан.

Юноша исчез в этом столпотворении. Мухтаров, выйдя с территории прорывного цеха, встретил его уже в сопровождении целого взвода бригадиров. В них, казалось, воплотились самые лучшие черты студенческой молодежи. Они горели желанием показать себя в общем труде.

— Каждая бригада должна работать на своем участке и не мешать другой. Я буду давать задания, а вы записывайте. Первой бригаде — собрать и снести в одну кучу к арматурной площадке проволоку, разбросанную между механическим и литейным цехами. Вторая, третья и четвертая бригады сносят разбросанные доски от опалубки и складывают их в правильные штабеля вдоль транспортера материалов. Пятая и шестая приводят в порядок пустую тару от цемента. Седьмая и восьмая…

Бригадиры, получив наряд, выходили из строя и шли к своим бригадам. Через несколько минут на указанных участках появились студенты и взялись за работу — вначале с излишней горячностью, а затем поспокойнее. А Саид-Али все еще вызывал бригаду за бригадой и давал им задания.

Бригадир девятнадцатой бригады, когда его вызвали, вышел не так бодро, как остальные, и сразу заявил:

— Это женская бригада, товарищ.

Мухтаров обратил внимание на бригадира. Перед ним стояла стройная, с ровными черными бровями узбечка. Сколько было серьезности и деловитости в выражении этого немного утомленного лица!

Саид, смерив девушку с ног до головы, улыбнулся. Улыбнулась и девушка.

— Бригадир? — почему-то переспросил Саид.

— Бригадир.

— Как фамилия?

— Чинар-биби! Студентка второго курса рабфака. Гурамсарайская активистка.

Мухтаров почувствовал, что Чинар-биби может говорить без умолку. Ее черные, слегка раскосые по-монгольски глаза блестели огнем энтузиазма, и слово «активистка» было сказано ею не потому, что ее так назвали, а потому, что молодая кипучая энергия рвалась наружу.

— Вам надо убрать цветами рабочую столовую! Бумагу для цветов хоть из-под земли раздобудьте, — сказал ей Саид, и ему самому захотелось пойти вместе с этой девушкой украшать не только столовую, но и бетономешалку, и погрузочную, и экскаваторы, и деррики. Глазами Чинар-биби на него смотрела и не молодость даже, а песня, та самая мелодия, которую ему так хотелось сыграть на скрипке.

Когда он дал задание бригадирам и пошел в столовую, то по дороге встретил Чинар-биби, которая вела свою бригаду. Около трех десятков девушек с хохотом, с шумом прошли мимо него, может быть, не зная даже, с кем они встретились. Смешанная одежда не скрыла от наблюдательного Саида и скуластого лица каракалпачки, и ровного носа библейской красавицы Рахили — бухарской еврейки, и беленьких «европеек», и…

В серенькой парандже, путаясь в длинной юбке, устремив свой взгляд на Мухтарова, шла Назира-хон. Саид узнал ее. Вместе с бригадой он направился в столовую. По пути он невольно приближался к девушкам. Все большая радость наполняла его грудь.

Он вспомнил, как на строительстве в Голодной степи ему не давали прохода, а здесь можно свободно идти и заниматься, чем он считает нужным. И это благодаря тому, что здесь он совсем по-новому организовал работу, ему без дела не смели показываться на глаза.

Он шел уже почти рядом с бригадой. Немного впереди нервной походкой шла девушка в серенькой парандже вместо красной, которую он видел когда-то в Чадаке.

Он был рад. Ему бы только догнать ее, да идти рядом и… Может быть, сорвать с ее головы это серое тряпье, пристыдить и утешить. Он твердо ступал по земле. А сзади бежал за ним Мухсум, размахивавший клочком бумаги.

— Саид-ака! — кричал Мухсум.

Бригада остановилась возле столовой. Саид тоже остановился рядом с серой паранджой, но перед ним вырос Мухсум.

— Снова?

— Она, барышня, Саид-ака. Вот кагаз биряде[54].

Саид взял записку, но не сразу развернул ее. В упор посмотрел на раскрасневшуюся Назиру-хон и улыбнулся ей.

Саид понял, что она, смущаясь, тихо спрашивает его о чем-то. Может быть, она интересовалась его здоровьем, самочувствием. Но нет, она бы не ждала с таким вниманием его ответа.

— Лаббай? — спросил он ее.

— Лодыженко… — разобрал он, прислушиваясь к шепоту смущенной девушки.

Саид подошел к ней совсем близко. Уважая девичью стыдливость, вызванную ее первым признанием, он также полушепотом ответил:

— Поправляется Семен, поправляется. Я буду писать ему письмо, что передать от тебя, Назира-хон?

— Учусь я… Напишите, учусь, как он советовал, — и убежала, совсем пристыженная, счастливая.

Замечтавшийся Саид-Али отряхнул пыль со своего комбинезона. Только теперь он обратил внимание на записку в руке, на Мухсума, который поджидал его в стороне.

Записка была написана красным карандашом на небольшом клочке бумаги, нервно вырванном из большого блокнота, что лежал на столе Саида. Крупные, неровные буквы, иногда незаконченные слова. Что-то странное он заметил в этом знакомом почерке: так пишет человек, перенесший продолжительную болезнь, будто снова с азов начинающий писать.

«Саид-Али!

Пожалуйста, не думайте обо мне ничего плохого. Вторично зашла, потому что хотела посоветоваться. Мне же не с кем… Поступаю на работу. Не смейтесь, это серьезно. Вполне возможно, что не справлюсь, ведь я новичок в труде. Теперь я спешу на поезд. Удастся ли нам еще встретиться — не знаю и не буду стремиться к этому. Наверное, так будет лучше. Во всем том, что произошло, я не раскаиваюсь, буду счастлива сознавать, что вы верите мне в этом! Но постараюсь свыкнуться со своей иной, немного страшной, новой жизнью.

Прощайте, Саид-Али! Я всегда буду вспоминать Чадак и сказку… Дочери об отце расскажут все, когда она вырастет.

Верная душой и навсегда… чужая, Любовь».

Саид, будто защищаясь, посмотрел на место, где стояла Назира-хон. Но там уже никого не было. Неизвестно для чего, он вернул записку рабочему. Вместо того чтобы заговорить с ним по-узбекски, он спросил его по-русски: