Наливайко

Немногочисленные среди защитников Константинова дворяне томились в замке. Глубокие снега да метели и страшили, и тешили надеждою, что в такую дурную пору даже казаки откажутся воевать. Штаб Януша составляли несколько рыцарей, имена которых были широко известны в стране.

Яков Претвич из Гаврон, трембовецкий староста, прибыл первый на призыв своего старого друга Острожского. Эта дружба не прерывалась с давних пор и действительно была бескорыстной.

Еще в бытность свою литовским гетманом отец старого князя почитал прославленного Бернгарда Претвича и посылал своих сыновей под его опеку. Сын Бернгарда Яков не порывал этой отцовской дружбы и сейчас, словно собственное поместье, взял под охрану замок, не выходя с войсками из его стен.

Молодой и неугомонный сын Михайла Вишневецкого Александр подоспел с Булыгою поздно ночью и наделал шуму со своими людьми на весь город. Где бы ни появлялся Вишневецкий, там становилось не в меру весело, лагерь заражался его огнем.

Януш решил поставить этого рыцаря во главе войска, которое он посылал в поле против Косинского. Вишневецкий не любил считать сил врага. Казаков знал, словно вырос среди них на Низу. Изучив военную тактику казаков, он разгадывал их самые секретные приемы. В течение четырнадцати лет, со дня захвата им левобережных земель, он не раз и сам, бывало, забавлялся легким казакованием, и среди сечевых старшин у него были даже приятели. На защиту Острожских Вишневецкий примчался как на праздник.

Последними, уже на рассвете, к замку прибыли войска Боговитина, Гулевича и Тульского. Сонный князь Януш собрал у себя начальников и приказал Вишневецкому выступить. Но еще долго не могла утихнуть свара в замке. Люди Тульского считали себя обиженными тем, что какие-то крестьяне Боговитина разместились в самом замке, а им, лучше вооруженным, пришлось слоняться по улицам города. Конница Вишневецкого хвастала своими степными конями перед людьми Гулевича, сидевшими на толстозадых и тяжелых лошадях.

И лишь в позднюю обеденную пору двинулось княжеское войско из Константинова.

Первым за замковые ворота и за город выехал на своем резвом коне черкасский рыцарь староста Вишневецкий в сопровождении Яна Тульского. За ними толпой двинулось все войско.

В этом войске не было ни пушек, ни отборной конницы. Комендант Претвич оставил у себя все, какие мог, пушки, а князь Януш задержал при себе в качестве охраны прославленных своих гусаров во главе с сотником Наливайко.

Сотник Наливайко был еще молод. К войску и войнам привык с юношеских лет, но вот теперь воевать с Косинским ему не очень хотелось. Он еще застал Косинского на службе у воеводы Острожского и помнил этого хвастливого шляхтича, который с княжичем Александром ездил в Краков к королю Стефану и вскоре после того получил жалованные грамоты на Рокитное. Не понравился тогда ему этот панок. Но Наливайко привык уважать личную волю, и это в известной степени мирило его с Косинским. Кто бы он ни был, — пусть и такой, какой есть, — но за ним Идут и хорошие люди…

Правда, с пути, которым двигался Косинский, прибегали поселяне и жаловались на притеснения и грабежи. Они искали князя Януша и всегда попадали к сотнику, обязанному оберегать покой главнокомандующего.

На молодую, не тронутую пороками душу жалобы беглецов действовали как вода на раскаленную сталь. Наливайко переставал разговаривать со своими гусарами, ходил по замку туча тучей.

«Где ж правда?» — впервые спросил себя Наливайко.

Мысль эта мучила его. Ответа он не находил, но чувствовал, что не усидеть ему в замке сторожем князя.

Этот польский панок Косинский, без сомнения, побывал не только у царя Федора Ивановича, но и у короля Сигизмунда Вазы: неспроста оба гетмана так мало обращают внимания на этого бунтовщика на Украине. Тут что-то не так. Не волю украинским людям от панов несет Косинский, а лично для себя добивается чего-то, не иначе. Панов ограбишь ли, пан Криштоф, или нет — еще «неизвестно: попробуй-ка их пограбить, вон какую армию ведут на свою защиту! — а украинскому селянину пока что достается от твоих полков, — иначе стал бы он так жаловаться?

И мысль бежала по украинским полям, по одиноким, заброшенным хатенкам и селам в долинах вдоль дорог. Вот… один забежит в хату только воды не замерзшей глотнуть, а другой и до пожитков деда Власа доберется. Зайдет в теплую хату, за стенами остается степная вьюга. Внучка у деда молодая, — кому ж не понравится такой дом…

Мысль не останавливалась, металась по степям, по заснеженным полям. Вот и Гусятин над речкою, отчья хата за лесом над полем. В хате мать у печи захлопоталась, сестра, семнадцатилетняя, взрослая девушка. Отец еще на дворе, а в хату врывается..

Наливайко гнал прочь эти мысли, жгучим морозом пробирало от них даже в теплой гусарской одежде.

Вспомнил брата Демьяна, духовника воеводы. Счастливый человек, его не тревожат такие мысли. Рассказывая брату Северину про поход Косинского, Демьян говорил лишь о том, что этот пан и в Киеве не тронул храмов божьих. Отец Демьян как будто даже сожалел, что ему нельзя выступить вместе с Косинским за православную веру, за греческую церковь.

— Ты, братец Северин, пораздумай над собой. Четвертый год на исповеди не был — с тех пор, как вернулся с Низу. Способен ли ты поднять меч за веру, когда у тебя самого ничего в душе нет?..

— В душе-то у меня кое-что есть, брат Демьян, — ответил сотник.

Вот как все переплелось. Сам дьявол не разберет, что делается вокруг. Если отец Демьян за Косинского, то старый воевода за кого? Но за Косинского и Жолкевский, — это несомненно для Наливайко. А может, и то правда, что Косинского поддерживают московские бояре, как об этом рассказал пойманный шляхтич из лагеря Косинского.

«Так кто ж он сам, проклятый?..» — и сотник в досаде осаживал своего беспокойного белокопытого коня.

Вечерело. Наливайко проезжал на коне сквозь войска, все еще продолжавшие выходить за ворота Константинова. Дымились паром лица воинов, намерзали сосульки у лошадиных ноздрей. Наливайко, срывая на ополченцах свою злость, изощрялся в издевках над ними:.

— Тоже вояки у женской юбки! Как самопал держишь? Это тебе не ухват…

— Проваливай, проваливай, пан сотник, видали мы и таких…

— Эх, и задаст же вам Косинский!

— Косинский на вашего брата паночков копье точит..

Наливайко неизвестно с чего вдруг захохотал вместе с ополченцами, довольными смелым ответом товарища.

«А что, если с этими самыми людьми да поговорить по-человечески?.. — подумалось сотнику. — Сколько их таких, подневольных в своем труде! Рабы хребтины и мыта… А я кто такой? Разве не такой же бездворный наймит? Э-эх… Косинский!..»

7

Взволнованный Косинский поспешно направился к подведенному ему коню. Около вертелся пожилой, иссохший человек; вертелся, видимо, по обязанности, так как ни одним жестом не проявил ни сочувствия, ни даже внимания к состоянию гетмана. Человек этот подошел «поддержать стремя, но Косинский сам поймал его.

— На вас была вся надежда, пан Петр… — уже сидя на коне, бросил человеку упрек Косинский.

— Я и оправдал ее, Криштоф. Невредимый вернулся из Кракова, и не без успеха. Могу ли я отвечать за того труса?.. Не мог же я вести его в поводу, — всякому пану своя воля! А что он попался в руки Булыги и теперь в Константинове «языком» служит, узнал я уже здесь, от дворни воеводы…

Косинский, не ответив, стегнул коня нагайкой и помчался к голове своего войска. Долго и медленно приходилось объезжать беспорядочные обозы пехоты, широкие ряды конницы. Гетмана узнавали и даже с претензиями на торжественность давали ему дорогу. В вечернем сумраке трудно было распознать, насколько искренне это делалось, да Косинский и не интересовался этим. Армия поворачивала, куда он направлял ее, подчинялась его гетманским приказам — и этого было достаточно на первое время. Его мучило сознание, что курьер, попавший в руки врагов, может раскрыть его тайные замыслы и связи, и тогда все его планы рухнут. Немедленно нужно менять курс.